Я прилипла к окну и не сводила глаз с потрясающих пейзажей. Для меня были в диковинку горы, серпантины, долины рек, покрытые туманом, цветущий кизил, который способен был любому мрачному пейзажу придать праздничный вид. Иногда я была не в состоянии сдержать восхищенных возгласов, и тогда Паша довольно и счастливо улыбался, как будто я делала комплимент лично ему.

Аксаут был очень живописен. Лагерь расположился на большой поляне прямо рядом с дорогой, идущей вдоль реки. По ней иногда с грохотом проезжали огромные лесовозы, а в основном вокруг была тишина. Даже река в этом месте не так шумела. Горы вокруг были прекрасны, особенно когда вышло солнце и осветило эту суровую дикую красоту своими теплыми лучами. Я теперь уже сама довольно ловко собрала и поставила на ровное место пашину палатку и по-хозяйски расстелила там его и свою пенки, спальники, сунула в изголовье бушлат, а по бокам рассовала опустевшие рюкзаки.

Мужики разгружали катамараны, женщины принялись хлопотать вокруг костров.

Я чистила картошку и нежилась в лучах майского солнышка. Потом вытряхнула все свои и пашины отсыревшие вещи из палатки, чтобы они тоже просохли, проветрились. В первый раз за весь этот поход я почувствовала себя живой и полной сил, мне хотелось даже мурлыкать себе под нос, улыбаться и что-то делать.

После обеда мы уже катались по каньону Аман-Хыт. После «Пушки» с ее камнями, лавировкой, «бочкой» и хлещущей в лицо водой покатушки по каньону показались мне приятной легкой прогулкой. Мы неслись по реке с довольно приличной скоростью, лишь изредка подправляя веслами курс катамарана, и даже командир почти не отдавал приказаний, а справлялся сам. Потом Паша рассказал мне, как несколько лет назад в этом месте почти на голову сплавщикам рухнул с дороги грузовик. Водитель успел выскочить из кабины на склоне, а трупы двоих пассажиров вынесло из кабины течением и пронесло мимо ошарашенных туристов. Грузовик потом еще долго валялся посреди реки как дополнительное препятствие, которое тут же обозвали «Порог Грузовик».

Днем мы все так же мокли в своих неопренах, вечером переодевались в сухое, жались к костру, ночью отогревались друг о друга.

Однажды мне приснился Чагин.

Он встречал меня из похода, радовался, обнимал и целовал так, что мое сердце колотилось в бешеном ритме, и я тонула в его серо-синих глазах и дерзкой усмешке его ярких губ. Потом он вдруг стал со мной холоден и куда-то отстранился, а рядом оказался Паша, который тоже принялся так страстно меня целовать, что я удивилась, как способен был преобразиться этот обычно мрачный и суровый мужчина. Я гладила его могучую шею, водила рукой по его небритой впалой щеке. Он стискивал меня в своих медвежьих объятиях, и от его поцелуя я готова была воспламениться сама и расплавить все вокруг.

Паша выдал такой сладострастный стон, что я вздрогнула всем телом и проснулась. Я обнаружила, что моя рука уже хозяйничает у него под тельняшкой, и ощутила под своей ладонью бугры мышц, покрытые горячей, нежной и гладкой, как у девчонки, кожей.

Я выдернула руку и замерла. Паша, не открывая глаз, сказал:

– Не хочу просыпаться! – тоже убрал руки от моей спины и уронил вдоль тела.

Я последний раз осторожно поцеловала его в горячие обветренные губы, боясь, что если он сейчас неправильно истолкует мой поцелуй, то уже ни он, ни я не сможем удержаться и остановиться. Он судорожно вздохнул все так же, не открывая глаз.

Я мигом скатилась с него и натянула спальник по самый нос, оставив снаружи одни глаза. Он открыл один глаз, покосился на меня, улыбнулся и снова, как тогда, чмокнул меня в лоб:

– Никакой неловкости! – И моментально погрузился в сон. Железный мужик!

Я затаилась у него под мышкой и еще долго не могла унять колотящееся сердце, вспоминая вкус его губ и тепло его тела. Я почти решила вылезти из своего спальника-«кокона» и повторить эксперимент, но внезапно перед глазами снова возникла яркая улыбка Леши Чагина, и сердце снова сделало кульбит, и в животе как будто что-то сжалось в комок, и я решила не искушать судьбу.

Днем Паша вел себя как ни в чем не бывало, и даже Алина перестала пожирать меня и его глазами, очевидно, решив, что мы и сами разберемся в наших отношениях. Гоша тоже пытался разгадать, что происходит между нами, на берегу держался поблизости от меня, но напрямую ни о чем спросить не отваживался, как, впрочем, и открыто ухаживать за мной.

На Кубани в один из солнечных дней Адмирал велел строить туристическую баню, и я с удивлением разглядывала сложенную в сторонке от лагеря «печь» из огромных булыжников, в которой полдня полыхал костер. Потом над этой каменной пирамидой поставили тент, надрали где-то поблизости пихтовых веников и залезли париться. Сначала мужчины: долго хлестались, фыркали и ухали, а потом с кровожадными воплями бросались в ледяную реку. Потом женщины, включая меня, парились возле раскаленных камней, окутанные клубами горячего пара, брызгая на «печь» вениками из ведра с водой. Потом, распаренные и разгоряченные, окунались с визгом в «купель», огороженную на берегу реки крупными валунами, чтобы не сносило течением.

Когда Адмирал наконец дал команду разбирать лагерь и катамараны, я почти с сожалением покидала этот горный край. Я побродила напоследок по берегу, залезла на небольшую горку и полюбовалась с высоты окрестностями, чтобы еще раз вдохнуть, запомнить, впитать в себя эти ощущения из странного, чужого мне, но, как оказалось, вовсе не враждебного мира.

В автобусе мы с Пашей забрались в самый дальний уголок, на задние сиденья, заваленные рюкзаками и тюками, и там половину дороги я безмятежно дрыхла на его груди, не обращая внимания на тряску, гул голосов, затекшую перекошенную шею. Паша тоже спал, привалившись головой к своему рюкзаку, и когда автобус подпрыгивал особенно сильно, рефлекторно прижимал меня к себе, а потом, не просыпаясь, трогательно поправлял мою голову и продолжал похрапывать. Народ, как обычно, умудрялся на ходу бурно радоваться жизни, пьянствовал остатками водки и купленной в придорожном кафе закусью, пел под две гитары, выскакивал на зеленые стоянки и радовался возвращению домой.

Когда наполовину опустевший автобус подвез меня к моему дому, Павел вышел меня проводить, таща одной рукой за лямки мой похудевший и полегчавший рюкзак. Он поднялся со мной на пятый этаж, остановился возле моей двери и долго молча меня обнимал, явно не собираясь ничего говорить на прощание, напрашиваться на чай и так далее. И когда он уже выпустил меня из своей медвежьей хватки и привычно чмокнул в самую макушку, я готова была расплакаться и сама повиснуть у него на шее.

Дверь моей квартиры внезапно распахнулась, и на пороге возник Алексей.

Павел молча отступил на шаг, они несколько секунд прожигали друг друга глазами, потом, как мне показалось, напряжение спало, так и не заискрив, и они одновременно протянули и пожали друг другу руки. Сейчас один из них напоминал медведя, поднявшегося на дыбы, а другой – большого тощего и взъерошенного кота.

– Смотри-ка ты, живой, – улыбнулся мне Павел одними губами, – а ты плакала.