2. Джон Колет, одновременно выдающийся латинист и богатый буржуа, лучше любого другого представляет это поколение. Он был сыном лорд-мэра Лондона сэра Генри Колета, который в день рукоположения своего сына даровал ему большие бенефиции. Джон Колет продолжил учебу в Оксфорде, читал Платона и Плотина и около 1493 г. совершил поездку по Франции и Италии. Там он лучше стал понимать писания Отцов Церкви, чью философию предпочитал схоластике, которую все еще преподавали в Оксфорде. Вернувшись в свой университет, этот молодой тридцатилетний человек начал читать курс лекций о Посланиях святого Павла, привлекший толпы восторженных студентов. Джон Колет толковал оригинальный текст Посланий к коринфянам и римлянам «так, словно разъяснял письма ныне живущего человека к его друзьям». Он говорил о характере апостола Павла, сравнивал описанное им римское общество с тем, которое показывают тексты Светония, прибегал к греческим текстам, современным святому. Можно вообразить себе удивление аудитории, не знавшей всех этих исторических аспектов религии и полагавшей по большей части, «что Новый Завет был написан на латинском языке Вульгаты». Молодой профессор сразу же обрел огромную известность. Священники приходили к нему за консультациями; он их ободрял, комментировал для них свои лекции. Наверняка церковное начальство не считало его опасным, поскольку он был назначен деканом собора Святого Павла. Когда умер его отец, оставив ему большое состояние, он потратил его на то, чтобы создать в Лондоне школу Святого Павла, где латинскую и греческую филологию изучали 153 молодых человека. (Почему 153? Это количество рыб в «Чуде о рыбной ловле»[18]; студенты этого учебного заведения еще и сегодня носят брелок в виде серебряной рыбки.) Любопытный факт, который прекрасно характеризует человека и его время: Колет доверил распоряжаться завещанным имуществом не декану собора Святого Павла и его капитулу, не Оксфордскому университету, но почтенной компании лондонских галантерейщиков. Как и королевская администрация, церковная ученость любила опираться на английских купцов. Программа школы была тщательно составлена основателем. Там должны были преподавать не только средневековый тривиум: диалектику, грамматику и риторику, но также греческий, латынь и английский. «Неудивительно, — писал Колету его друг Томас Мор, — что ваша школа поднимает такие бури, поскольку она подобна деревянному коню, в котором вооруженные греки спрятались для разрушения варварской Трои». Странно было то, что строители этого деревянного коня падения Трои не желали.

Неизвестный художник. Портрет Джона Колета. Копия XVII в. с оригинала XVI в.

Ганс Гольбейн-младший. Портрет Томаса Мора. 1527

3. Самый замечательный из друзей и приверженцев Колета, Томас Мор был одновременно крупным сановником и выдающимся писателем. Его «Утопия» — лучшая книга того времени. Мор придумал слово Утопия (место, которого нет), как позже Шарль Ренувье придумает свою Укронию. Нет ничего интереснее, чем познакомиться с мечтой о будущем этого Уэллса XV в. Мор был враждебен к военной славе, желал смерти рыцарскому духу, предвещал коммунизм, презрение к золоту, обязательный для всех, но ограниченный 9 часами в день труд, хулил монашеский аскетизм и верил в превосходство человеческой природы, — в общем, в его Утопии были разрешены все религии, а само христианство не пользовалось никакими привилегиями. Часто сравнивали теоретические идеи Мора с его практической жизнью и удивлялись, как этот пророк терпимости мог стать нетерпимым канцлером, а потом мучеником. Но создать воображаемую страну и руководить страной реальной — два занятия, не имеющие между собой ничего общего. У свободной мысли иные потребности, нежели у действия.

4. Реформировать Церковь не насилием или гонениями, но разумом и знанием, дабы превратить во вселенскую, — вот цель Джона Колета, Томаса Мора и их друга Эразма. Фигура Эразма — лучший символ этого движения. Хотя Эразм родился в Голландии, он гораздо более европеец, нежели голландец. Он едва знает нидерландский язык, говорит и пишет на латыни; его книги переведены на все языки. Его интеллектуальный авторитет признан и Карлом V, и Франциском I, и Генрихом VIII, которые оспаривают его друг у друга. Его престиж в Европе гораздо выше, чем позже будет у Вольтера, и выше, чем у любого человека нашего времени. Его «Беседы», Colloques, разошлись 24 тыс. экземпляров — небывалый тираж для латинской книги в столь малонаселенной и малообразованной Европе. В ту эпоху дружеские связи между гуманистами всех стран легко устанавливались благодаря общему языку — латыни. Свою «Похвалу Глупости» Эразм написал у Томаса Мора в Кембридже, где готовил большое издание Нового Завета с латинским и греческим текстами. Нигде, кроме Англии, у Эразма не было такого круга единомышленников, в котором он бы так легко себя чувствовал: «Когда я слушаю своего друга Колета, мне кажется, будто я слышу самого Платона… И у кого более человечная, более пленительная натура, чем у Томаса Мора?» Тем не менее он считал, что во всех этих англичанах, на его вкус, многовато святости. Томас Мор, изгонявший из своей Утопии всякую суровость, в этом мире носил власяницу, а посетив епископа Джона Фишера, Эразм восхитился его библиотекой, но проклинал ее сквозняки.

Лукас Кранах-старший. Портрет Эразма Роттердамского. 1530–1536

5. Самой большой ошибкой, которую можно совершить в отношении первых английских реформаторов, — это счесть их провозвестниками движения, враждебного католицизму. Они просто предлагали реформировать нравы и дух духовенства. Но им предстояло встретиться с таким мощным напором мнений, что он увлек их последователей гораздо дальше, чем они сами желали. Англия XVI в. отнюдь не была антирелигиозной; она была антиклерикальной. Один епископ говорил тогда, что, если бы Авель был священником, любой суд присяжных в Лондоне оправдал бы Каина. Былые упреки — в отношении церковных судов, богатства монахов, роскоши епископов — оставались в силе. Слишком далекая папская власть жертвовала английскими интересами ради тех континентальных монархов, которые в силу большей близости к Святому престолу оказывали на него более непосредственное влияние. Английским королям и государственным деятелям было больно видеть, что некоторая часть их суверенитета оказывалась делегированной иноземной державе, которая почти ничего о них не знает. Наконец, со времен Уиклифа по стране распространялся ползучий лоллардизм. На складах купцов, в тавернах университетских городов со страстью читали и комментировали английскую версию Библии. Под влиянием Уиклифа в средних английских классах возникали кружки аскетической и индивидуалистической морали, чье пламя позже вспыхнет и взметнется очень высоко. Учение Лютера найдет тут аудиторию, уже готовую его воспринять, более того, и аскетизм Кальвина тоже.