Помимо коктейлей, атмосферы, пропитанной адреналином, и красивых женщин, Фалько нравились тамошние кельнеры, метрдотели и безупречно спокойные владельцы заведения. Акажу был одним из них. Они подружились с той достопамятной ночи, когда на эстраду «Блаунахта» взобралась сильно поднабравшаяся дама и принялась ритмично двигаться под музыку, пытаясь все выше и выше задрать юбку, чтобы не сковывала движения. Юбка падала снова и снова, путалась в ногах, и Акажу вызвал добровольца на помощь. На эстраду поднялся Фалько и под аплодисменты публики с большим хладнокровием избавил даму от этого предмета туалета. Тогда она распахнула блузку, позволив оценить прочие свои достоинства, потом прижалась к Фалько и поцеловала его в губы. После закрытия Фалько и Акажу еще долго пили и курили, а под утро пошли пить шоколад с горячими булочками в «Бристоль».

– Тоскую временами по Берлину, – вздохнул Мэл. – Хорошая музыка, приятная обстановка.

– Нацисты загадили его сверху донизу, – сказал Акажу.

– Сейчас-то да… А все же в твоем клубе мы, наплевав на запрет, могли играть наш джаз.

Мэл кивнул, смиряясь с неизбежным. И замурлыкал глумливо:

– В Париже тоже недурно. И «Хорста Весселя» по радио не передают, и по мостовым не топают их сапоги, и не надо убираться с дороги, когда идут коричневые батальоны.

– Это пока, – засмеялся Мэл, прихлебывая виски.

– Париж всегда останется Парижем.

– Останется, пока не перестанет, – возразил трубач. – Посмотри, что творится в Берлине. Даже трамвайные кондукторы носят на галстуке значок со свастикой. А чтобы купить сэндвич с огурцом на террасе «Эдема» или коктейль в «Сиро-баре», скоро потребуется свидетельство о чистоте расы.

– Хорошо сделал, что свалил, – сказал Фалько. – И что прихватил Марию.

– Ничего другого не оставалось. Да ты погляди, погляди на меня – чернокожий… неясной ориентации… и еще исполнитель дегенеративной музыки.

Театральным движением он расплел и снова сплел ноги. На губах заиграла улыбка, хотя глаза оставались серьезны. Фалько трубой обвел в воздухе контур его фигуры:

– Таких не берут в СС.

Мелвин расхохотался. Во всю свою жизнерадостную белозубую пасть африканца из Сент-Луиса. Не смех, а свинг.

– А в СА таких, как я, было полно.

– Чернокожих?

– Гомосексуалов! – Все еще смеясь, трубач от души глотнул виски. – Во главе с их вождем, Эрнстом Рёмом. Тот обожал строем водить всех берлинских трансвеститов маршировать гусиным шагом… Но это ему не помогло. Три года назад, когда Гитлер уже взял власть, их всех перебили – и Рёма тоже.

– Куда нам до них…

– Не говори! А в Германии, если ты без мундира, так и вообще никуда.

Фалько взял еще несколько нот. Получилось вполне прилично. Потом обернулся и поблагодарил Сида, который отложил щетки, встал и накрыл установку чехлом.

– Чего ж ты бросил своих друзей? Баярда и эту блондиночку? – спросил Акажу.

– Да так… – Фалько неопределенно повел плечами. – Решил выпить еще малость.

Акажу показал на бокал, стоявший у самой рампы:

– А не притронулся даже.

Фалько присел на край эстрады, отложил трубу и поднес бокал ко рту – Акажу лично смешал для него хупа-хупа на основе доброй русской водки.

– Ну как?

Фалько одобрительно кивнул, не отрываясь. Коктейль успел уже согреться, но все же был хорош.

– Замечательно. Чувствуется рука мастера.

– А следом сорвалась оттуда и Мария… – сказал Мелвин.

Фалько приподнял бокал, словно провозглашая здравицу:

– Да и вы вскоре подтянулись.

– Куда ж нам без нее? – улыбнулся трубач.

Он смотрел на Фалько с неподдельной симпатией. Познакомились они, когда Мария впервые привела того в «Блаунахт», и виделись каждый раз, как ему приходилось бывать в Берлине. Сначала Фалько думал, что Мария и трубач состоят в браке, предоставляя друг другу полную свободу, но потом догадался о наклонностях Мелвина. Американский музыкант и выжившая африканка жили как брат и сестра в номере отеля «Ам Цоо». С Фалько, который в ту пору звался Хуан Ортис, не было ни сцен ревности, ни скандалов: с помощью обычных своих методов – забавных историй и обаяния доброго малого – он завоевал расположение трубача. В тот первый день они втроем долго шлялись по ресторанчикам и кафе Курфюрстендамм, а потом обосновались в гриль-баре «Шербини», и Фалько не моргнув глазом (благодаря «алька-зельцеру» и двум таблеткам кофе-аспирина) оплатил астрономический счет. А на рассвете, когда Мария и Мелвин отыграли свою программу, трубач, стоя на тротуаре с футляром под мышкой, с сигаретой во рту и в шляпе на затылке, по-библейски простер руку и кротко благословил пару – роскошную негритянку и красавчика-белого, которые, держась за руки, обернулись на прощание, прежде чем исчезнуть в глубине темной улицы на пути к отелю Фалько.

– А что там вышло у тебя с этим американцем… с Гейтвудом? – спросил Акажу.

Невинный взгляд Фалько убедил бы даже средневекового инквизитора.

– Понятия не имею. Почему ты меня спрашиваешь?

– Служитель при туалете сказал мне, будто у вас вышел крупный разговор.

– Это такой старичок, что ли?

– Да.

– Нет, ничего подобного не помню.

– Гейтвуда нашли на полу, с разбитой физиономией. Нам пришлось незаметно вывести его через черный ход и погрузить в такси.

– Упал, наверно. – Фалько сделал еще глоток. – Мне показалось, он малость перебрал.

– А-а, вот в это верю.

Мелвин, вертя в руках свой стакан, слушал их разговор:

– Что, правда?! Да это же знаменитый американский писатель…

– …Которому в моем клубе набили морду, – вздохнул Акажу. – Это портит репутацию заведения.

Он подсел к Фалько:

– Ты так и не рассказал, что делаешь в Париже, сеньор Ортис.

– Гасан.

– Ладно, сеньор Гасан. Каким ветром тебя сюда занесло?

– Тем же, что и в Берлин заносило. Дела.

– Уж не те ли, которые ты проворачивал с твоим приятелем из гестапо?

– Более или менее.

Акажу встопорщил ус безразличной усмешкой. И в его мире, и в мире Фалько границы всегда были зыбкими и смутными. И легче иметь дело с такими людьми, чем с моралистами.

– Мутная вода, а? – Он взглянул с интересом. – Хорошо рыбку ловить?