– Тем я и занят.

– А что за кошмар в Испании? Ты-то как объясняешь то, что там творится?

Фалько рассматривал свой бокал.

– Тут не надо быть семи пядей во лбу. Коммунизм, анархизм и фашизм проникли в плоть народа, который столетиями мечтал свести счеты с самим собой… И который, по большей части, не умеет читать и писать.

Акажу блеснул золотым зубом:

– Растолковал, спасибо. И кто, по-твоему, победит?

– Ей-богу, не знаю.

Они молча переглянулись.

– А ты на чьей стороне, позволь спросить?

– Непременно нужно быть на чьей-то стороне?

– Обычно иначе не бывает.

Фалько отставил бокал и снова взял в руки трубу. Поднес ее к губам. Взял несколько медленных печальных нот.

– А в Европе будет война? – осведомился Мелвин.

– Будет, наверно. – Фалько отвел трубу в сторону. – Желающие найдутся.

– Говорят, Республика очень хочет, чтобы заварилась большая каша. Да и Франко тоже.

– Может быть.

– А скажи, Париж в этом смысле как? – озабоченно осведомился трубач. – Безопасное место?

Фалько отсоединил мундштук, вытер его платком, на котором еще виднелись следы, оставленные помадой Марлен Дитрих. Он думал о пансионах и дешевых кафе, ежедневно заполняемых сотнями тех, кто бежал от тюрем, концлагерей и пули в затылок, и страдает от подозрительности парижской полиции, и живет под угрозой высылки или депортации. Несчастные жертвы всех европейских кораблекрушений оседают в Париже без денег, без паспорта, без будущего.

– Не знаю, что тебе сказать. Судя по тому, как оно все идет, скоро в мире вообще не останется безопасных мест.

– Не хочется возвращаться в Миссури, поджав хвост, – сказал Мелвин. – Я в свое время еле оттуда выбрался… Сколько лет колесил по пыльным дорогам в драных автобусах, сколько играл за гроши по убогим кафетериям. Здесь я все же выбился в люди. Ну, или мне так кажется.

– У Франции мощная армия, – вмешался Акажу. – Так что можешь подтираться «Фёлькишер беобахтер» – и ничего тебе за это не будет.

Но Мелвин по-прежнему пребывал в сомнениях. Он допил свой стакан и сказал недоверчиво:

– Это пока.

Фалько снова присоединил мундштук и отдал трубу владельцу.

– Франция прогнила. И не надо обольщаться, что сейчас у власти Народный фронт. Генералы у нее – сплошь реакционеры и антисемиты. Нападут немцы – половина французов перейдет на их сторону. А вам снова придется удирать.

Мелвин уныло покачал головой:

– Даже англичане – и те заигрывают с Гитлером. А мои заокеанские земляки умывают руки.

– Нет, ты не прав, – возразил Тони. – А народ? Рабочие и всякие левые…

Фалько достал портсигар и пустил его вкруговую. Все достали по одной.

– Видишь ли, рабочие и всякие левые так же чувствительны к пулеметному огню, как и все прочие. И даже к дубинкам. Вспомни Германию.

– Это верно, – согласился Мелвин.

Они наклонились к огоньку зажигалки Фалько.

– Но лишь в том случае, – сказал он, – если за пулеметами лежат и дубинками машут те же самые рабочие.

– Как было в России.

– Именно.

– И мир, поделенный между фашистами, анархистами и коммунистами, катится в дерьмо.

– Да он оттуда не вылезал. Хотя время от времени об этом забывает.

Трое замолчали, глядя друг на друга. Когда так давно и хорошо знаешь человека, молчание бывает красноречивей всяких слов. Мэл с сигаретой во рту постукивал ногтями по металлу трубы.

– Что ж, по крайней мере, остается музыка.

– И деньги, – вздохнул Акажу. – Когда они есть.

В эту минуту появилась Мария и через весь зал направилась к ним. Пальто она перекинула через руку, а набивной шелк платья подчеркивал ее роскошные стати. При виде Фалько, изображая удивление от нежданной встречи, она улыбнулась. Многообещающе и обрадованно.

– Едва ты появился, она как на крыльях, – сообщил Мелвин.

– Я тоже, – кивнул Фалько, глядя на приближающуюся женщину.

– У нее сейчас хороший период… Она спокойна, перестала дергаться… И хороша, как видишь. И голос… ну, ты сам слышал… Разве что веронала могла бы жрать поменьше.

– Зато спит как младенец.

– Ты благотворно на нее действуешь… Как в Берлине тогда. И я этому рад.

Мария подошла. Фалько поднялся, застегивая пиджак.

– Счастливчик ты, – заметил Акажу. – И в Берлине был счастливчик.

– У каждого свое понятие о счастье, – философски заметил Мелвин.

Ему опять предстояло убить человека. Одного, по крайней мере.

Не драматизируя и не философствуя, он должен выполнить серию технических процедур, а характер, моральные принципы – или их отсутствие – и мировоззрение избавят его от угрызений совести и зряшного умствования. Выполнить, не думая и не заботясь ни о чем, кроме одного – как выйти из этой переделки целым и невредимым: а это и само по себе дело непростое.

Коротая время ожидания, Фалько размышлял: столетиями человек пытался выработать правила, которые могли бы исправить его природу. А он, Фалько, эти правила не уважает и не соблюдает – они противны его нраву и его навыкам. Правила создают препоны, мешая природе следовать своим путем. В конце концов, животные – и двуногие без шерсти в том числе – миллионы лет погибают от болезней, старости или насилия. И, следовательно, всякая смерть безупречно логична. И собственная, разумеется, тоже, когда шарик рулетки выпадет на «зеро» и придет минута подняться из-за стола, спокойно улыбнувшись в последний раз. Или, по крайней мере, надеяться, что будет так, а не иначе.

Фалько сидел сзади, спрятав руки под полами плаща – элегантного «бёрберри», который заменил утопленника, – и привинчивал глушитель к стволу пистолета. Санчес наблюдал за этой процедурой.

– Никогда раньше не встречал, – заметил он. – Эффективно?

– Вполне. Но сильно сокращает дальность.

– А-а.

За рулем молча курил один из людей Вердье, шефа местной ячейки кагуляров – тот самый коренастый приземистый бородач, который несколько дней назад приехал за Фалько в отель и увез его в Ле-Аль, предъявив удостоверение – поддельное, разумеется – сотрудника Второго бюро.

Его напарник, надвинув шляпу на глаза и сунув руки в карманы черного непромокаемого плаща, сидел за столиком на веранде кафе на углу улиц Вуйе и л’Орн. Полотняный навес защищал его от мелкого дождика, моросившего с серого неба.

– Сколько человек внутри? – спросил Санчес.