– А здорово ты сдрейфил, да? – не преминул заметить я. – Тебе же все равно, кому наследство отойдет, а?

– Ладно, хорош болтать! – нахмурился Филя. – Можно подумать, тебе бабки не нужны.

– Нужны, – согласился я.

Филя взялся за ручку и открыл дверь. Уже выставив ноги наружу, он обернулся и сказал:

– Я подумаю, как тебе помочь.

Палыч назначил мне встречу в девять вечера у креста. Рядом с мостом, на береговом холме, в десяти метрах от обрыва стоял замшелый гранитный крест в рост человека. Я все собирался расспросить князя о происхождении и смысле этого старинного изделия, но никак не мог найти удобного случая.

Загодя отключив фары, чтобы не ослепить кинолога, я медленно скатился с горки на набережную, не убирая ноги с педали тормоза. Я был немного во хмелю после ужина с журналисткой и потому не лихачил. В плотных сумерках большим белым пятном выделялся крест, а рядом с ним можно было распознать сутулую фигуру кинолога, сидящего на ступеньке фундамента. Казалось, он тащил крест на Голгофу, но устал и сел на обрыве передохнуть.

Я притормозил рядом, приоткрыл дверь, но Палыч поманил меня, предпочитая разговаривать на воздухе. Пожав мне руку, он предложил отхлебнуть пива из своей бутылки, затем положил руку мне на плечо, подвел к обрыву, где, по его мнению, можно было исключить всякое подслушивание, и без лишних пауз начал рассказывать о пожаре, точнее, о том, что ему предшествовало:

– Я тебя просто хочу предупредить. На всякий случай. На мой взгляд, ты парень доверчивый, а Танька себе на уме, и как бы из этого не вышло какой-нибудь ерунды.

По реке прошелся ветер, зашумел в голых ветвях. На противоположной стороне, в избе, напоминающей бобровую плотинку, вспыхнуло желтое оконце и отразилось в реке. Через дрожащее отражение, как нож через масло, бесшумно проплыла коряга.

– Пять, по-моему, уже было… Сейчас точно не припомню – да не в этом суть. Я с ветеринарки возвращался. Еще было светло, солнце где-то в кронах. Иду по полянке, по ухоже, наискосок в псарню – ты знаешь эту тропку, снега там еще полно было. По левую руку от меня конюшни, выгон, и вот вижу я нашего конюха. Он, значит, вилами работает, в бороде сено, увлечен, меня не видит. А я думаю: вот и хорошо, сейчас я у него про щенков спрошу.

– А что он с сеном делал? – спросил я, воспользовавшись паузой, пока Палыч прикуривал. – В конюшню закидывал?

– Нет, не в конюшню, – покрутил головой кинолог и глубоко затянулся. – Конюшня закрыта была, и он вязки переносил из-под навеса, с которого уже текло, к торцу конюшни – там и солнца побольше, и посуше. Подхожу, на ограду опираюсь, слово за слово. Треплемся, в общем. И тут я краем глаза замечаю, что на крыше приподнимается световое окошко, стекло вместе с рамой. Говорю конюху: «А это кто у тебя там?» Он голову задрал, ко мне спиной пятится и бормочет: «Не понял, не понял». А рама, значит, откидывается, и показывается белобрысая голова.

– Танька? – догадался я.

– Танька. Выползла на крышу, и напугана, и смущена, ей то ли стыдно, то ли страшно. Конюх руку ей подал, она на снопы съехала, стоит перед нами, отряхивается, заикается: «Я на лошадок посмотреть хотела. В дверь зашла, а она за мной захлопнулась». Я на конюха смотрю – он тоже ни хрена не понимает, какого лешего баба в конюшне делала. Сам знаешь, он хозяин крутой, порядок у него – не придерешься, посторонних у себя не любит. Стоит он и не знает, сердиться ему или шутить. «А чего сама пошла? Спросила бы, я бы верхом дал покататься!» В общем, как-то замяли неловкую ситуацию.

– А конюх тут же не заглянул внутрь?

– Нет. Мы разговором увлеклись.

– Странно, что она полезла через крышу, – сказал я. – По-моему, проще было покричать, постучать в дверь. Вы бы услышали, если бы она стучала?

– Какой разговор! Мы слышали даже, как лошади фыркают и с ноги на ногу переступают… Значит, стоим втроем, о щенках говорим. Я у Татьяны про тебя спрашиваю, прошу, чтобы вечером ко мне направила, если встретитесь. Конюх тоже пообещал, что зайдет после работы. Забыл он или передумал – не знаю, но ко мне так и не зашел, домой поехал. И вот в часов девять как вспыхнет! У меня во дворе светло как днем стало. Я почему-то сразу про конюшню подумал. И, в чем был, с щенком на руках – туда! Пока добежал, половина коней уже через ограду выгона перескочила – и на ухожу. Я еще подумал: молодец конюх, успел стойла открыть и ворота. А конюх, оказывается, уже два часа как домой уехал. Только ты один на снегу валялся.

– А Татьяна?

– Татьяна минут через пять объявилась. Бежит с ведром в руке, на ходу куртку надевает. Как-то неестественно она это делала… Чувствую, а сказать не могу.

– Это ты меня из выгона вынес?

– А кто ж еще? Я думал, тебе каюк. А как на руки поднял, так услышал, что дышишь. Копытом тебя лошадка в спину припечатала, хорошо что не по балде.

– И я действительно держал в руке зажигалку?

Палыч ответил не сразу – то ли сигарета у него затухла, и он принялся ее раскуривать, то ли думал, как ответить лучше.

– Знаешь, честно говоря, я этого не видел. Когда ты уже у кустов лежал и в себя приходить начал, Танька эту зажигалку у тебя в руке нашла.

– Это она так сказала?

– Да, хозяину так и сказала: в руке у Стаса.

– А конюх доложил князю, что Татьяна в конюшню лазила?

– Да он вообще двух слов связать не мог! Испугался здорово. Примчался ночью с какой-то пьянки, весь дрожит, крестится. Николаич его и слушать не стал, отправил отсыпаться.

Он замолчал, поплевал на окурок и кинул его в реку. Надо было закончить сказанное каким-нибудь выводом, а вот его как раз Палыч делать не хотел.

– Так что думай сам, – сказал он округло. – И голову не теряй.

– Получается, что стойла Татьяна открыла, – произнес я. – Значит, заранее знала о пожаре, лошадей пожалела. А кто еще, как не поджигатель, может о пожаре знать заранее?

Я хотел, чтобы Палыч подтвердил: да, это так, по-другому объяснить происшедшее невозможно. Но кинолог свои слова держал в крепкой узде.

– Ну, это тебе выводы делать. А мое дело рассказать тебе, как все было.

Спал я плохо, несколько раз за ночь вскакивал и смотрел на часы. Утром, чувствуя себя совершенно разбитым, на одной воле пробежал вокруг пруда, с головой окунулся в полынью, и только когда все тело запылало огнем, вновь почувствовал себя сильным и уверенным в себе.

Гладко выбритый, пахнущий горьким одеколоном, я стремительно вошел в приемную как неукротимый и могущественный Кинг-Конг, как Годзилла или Бэтмен. С Татьяной я не поздоровался, лишь кинул на нее презрительный взгляд.

– Что это ты с утра в рот воды набрал? – равнодушно спросила она, перебирая письма, телеграммы и квитанции. – Конфетку хочешь?