Однажды вечером, ближе к зиме, он заметил нечто, что казалось бесформенным черным мешком, лежащим на третьей крыше от путей. Он не придал этому большого значения. Это просто отложилось у него в голове в качестве дополнения к хорошо знакомой сцене, и память услужливо припрятала новое впечатление в такой уголок, откуда его можно было бы в случае чего извлечь. Следующим вечером, однако, он решил, что ошибся в одной детали. Мешок оказался на крышу ближе, чем он думал. Его цвет и фактура ткани, а также грязные разводы вокруг него наводили на мысль, что он наполнен угольной пылью, что вряд ли походило на истину. К тому же еще через день его, похоже, подтащило ветром к ржавому вентиляционному грибку – что вряд ли случилось бы, будь он действительно тяжелым. Наверное, в нем были сухие листья. Кэтсби с удивлением отметил, что ожидает следующего вечера с едва заметной ноткой опасения. В положении этой штуковины было что-то странное, чуть ли не угрожающее, что и застряло у него в голове, – выпуклость мешка представлялась бесформенной головой, выглядывающей из-за грибка. И опасения его в полной мере подтвердились, поскольку на сей раз штуковина оказалась уже на ближайшей крыше, хотя и на дальней ее стороне, и выглядела так, будто только что перевалилась через низенький кирпичный парапет.

На следующий день мешок исчез. Кэтсби с раздражением воспринял сразу охватившее его чувство облегчения, поскольку событие представлялось слишком маловажным, чтобы вообще вызывать какие-либо чувства. Ну и что с того, что у него слегка разыгралось воображение и он нафантазировал, будто этот предмет медленно ползет или ковыляет к нему через крыши? Так и должно работать любое нормальное воображение. Он умышленно предпочел пренебречь тем фактом, что все-таки были определенные причины сомневаться в нормальности его воображения. Возвращаясь домой со станции, однако, он поймал себя на том, что гадает, действительно ли мешок исчез. Ему вроде припомнился расплывчатый, грязноватый след, ведущий через гравий крыши на ближнюю ее сторону, закрытую парапетом. На мгновение у него в голове возник жутковатый образ – чумазого, сгорбленного существа, выжидающе притаившегося за парапетом.

На следующий день, ощутив знакомый наклон заскрежетавшего колесами вагона, он поймал себя на том, что старается не смотреть за окно. Это его разозлило. Он торопливо повернул голову. А когда отвернулся, его напряженное лицо было положительно бледным. Он успел лишь мимолетно ухватить взглядом убегавшую назад крышу – пришлось даже обернуться. Действительно ли он видел макушку головы какого-то типа, выглядывающего над парапетом? Что за дурь, твердил он себе. А даже если он что-нибудь и видел, есть тысячи всевозможных объяснений, при которых не требуется прибегать ни к сверхъестественному, ни даже просто к самым обыкновенным галлюцинациям. Завтра он как следует все рассмотрит и все расставит по местам. Если понадобится, сам поднимется на эту крышу, хотя слабо представлял, как ее найти, и в любом случае Кэтсби считал глупостью поддаваться каким-то дурацким страхам.

Прогулка домой со станции в тот вечер не принесла ему обычного удовольствия, образ непонятной штуковины расстроил сны и не выходил из головы весь день в конторе. Тогда-то он и попытался успокоить нервы, отпуская шутливо-серьезные замечания насчет привидений мисс Миллик, которая, похоже, была немало этим озадачена. Именно в тот самый день он начал ощущать растущую антипатию к грязи и саже. Чего бы он ни касался, все представлялось шершавым от пыли, и он поймал себя на том, что трет и скребет свой письменный стол, словно престарелая дама с патологическим страхом перед микробами. Кэтсби понимал, что на самом-то деле никаких перемен в конторе нет и быть не может, что он просто стал слишком чувствительным к грязи, которая всегда здесь была, но это не помогало перебороть все усиливающуюся нервозность. Задолго до того, как вагон достиг поворота, он уже напряженно всматривался в пасмурные сумерки за окном, стараясь не упустить ни единой подробности.

Потом он понял, что, должно быть, издал приглушенный вскрик, поскольку сидящий рядом мужчина посмотрел на него с любопытством, а женщина впереди обвела неприязненным взглядом. Осознав свою бледность и неуправляемую дрожь, Кэтсби жадно уставился на них в ответ, пытаясь вернуть ощущение безопасности, которое потерял напрочь. Вокруг были привычные успокаивающе-деревянные лица людей, едущих домой в надземке. Но если б он вдруг решился поведать им о том, что только что видел – сырую, перекошенную физиономию из мешковины и угольной пыли, бескостную лапу, которая неустанно помахивала взад-вперед, явно в его сторону, словно напоминая о некой предстоящей встрече… Он невольно зажмурил глаза. В мыслях он уже перенесся в следующий вечер. Представил плотно забитую человеческими телами продолговатую коробку с рядом светящихся окон, завизжавшую на повороте… потом темную жуткую фигуру, метнувшуюся с крыши по параболической дуге… невообразимую рожу, которая тесно прижалась к окну, оставляя мокрые угольные разводы… распухшие лапы, слепо шарящие по стеклу…

Кое-как ему удалось отбиться от обеспокоенных расспросов жены. На следующее утро он пришел к окончательному решению и договорился на вечер с психиатром, о котором ему рассказывал кто-то из приятелей. Это стоило ему заметного усилия, поскольку Кэтсби всегда испытывал укрепившееся отвращение ко всему, что было связано с психическими отклонениями. Посещение психиатра означало необходимость опять вытаскивать на свет божий один эпизод из его прошлого, о котором он целиком не рассказывал даже жене. Но, приняв решение, однако, он почувствовал заметное облегчение. Психиатр, твердил он себе, все разложит по полочкам. Он чуть ли не наяву представлял, как тот скажет: «Просто нервишки подрасшатались. Однако вам обязательно следует проконсультироваться с окулистом, имя которого я вам напишу, и принимать по две эти пилюли с водой каждые четыре часа» – и так далее. Это его почти успокоило, и предстоящие откровения представились менее болезненными.

Но как только накатились закопченные сумерки, вернулась уже знакомая нервозность, и он разыгрывал мисс Миллик до тех пор, пока не осознал, что не пугает никого, кроме самого себя.

Пора уже справиться с капризами воображения, твердил он себе, продолжая беспокойно всматриваться в массивные, мрачные очертания конторских зданий. Господи, он же целый день только тем и занимался, что выстраивал основополагающие теории суеверия в неосредневековом духе! Это было совсем ни к чему. Тут он осознал, что простоял у окна намного дольше, чем думал, поскольку стекло входной двери было уже темным, а из приемной не доносилось ни звука. Мисс Миллик и все остальные, должно быть, давно разошлись по домам.

Именно тогда Кэтсби и сделал открытие, говорившее о том, что уже не имелось особой причины бояться надземки и знакомого поворота на перегоне. Это было ужасное открытие. Поскольку на упрятанной в тени крыше здания через дорогу, четырьмя этажами ниже, он увидел ту самую штуковину, которая неуклюже прокатилась по гравию и после единственного узнавающего взгляда наверх слилась с чернотой под водонапорным баком.

Поспешно собравшись и направляясь к лифту, перебарывая паническое побуждение броситься бегом, он уже думал о галлюцинациях и легком нервном расстройстве как о весьма желательных объяснениях. К лучшему или к худшему, все свои надежды он возлагал на психиатра.