Никогда раньше он таким не был. Конечно, он мог просто шутить, но на шутки все это было не очень-то похоже. Уж не приударить ли он за ней решил, смутно гадала мисс Миллик. Конечно, у мистера Рэна жена и ребенок, но это нисколько не мешало ей чуток погрезить наяву. Не сказать, чтоб эти грезы были особо волнующими, но тем не менее из головы не шли. Но он уже задавал ей очередной беспрецедентный вопрос:

– Вы никогда не думали, как может выглядеть привидение наших дней, мисс Миллик? Только представьте себе чумазую составную личину, в которой смешалось абсолютно все: голодная неприкаянность безработного, нервная неугомонность человека без цели в жизни, дерганая усталость фабричного рабочего, тревожная озлобленность забастовщика, черствое упрямство штрейкбрехера, агрессивная плаксивость попрошайки, сдавленный ужас обывателя под бомбежкой и еще тысячи других переплетенных между собой переживаний, что накладываются друг на друга и все же составляют единое целое, будто стопка полупрозрачных масок.

Мисс Миллик старательно содрогнулась и проговорила:

– Какой ужас. Даже подумать страшно.

Она украдкой бросила на него взгляд через стол. Ей вроде рассказывали про какие-то отклонения, которыми мистер Рэн страдал в детстве, только она никак не могла припомнить какие. Если б она только могла хоть что-нибудь сделать – посмеяться над его настроениями или спросить, в чем же действительно дело! Она переложила запасные карандаши в левую руку и машинально обвела несколько стенографических завитушек в блокноте.

– И все же именно так выглядело бы подобное привидение или ожившее отражение, мисс Миллик, – продолжал он, несколько натянуто улыбаясь. – Оно выросло бы из реального мира. Отразило все запутанное, грязное, убогое и порочное, что в нем есть. Все его нестыковки и неувязки. И уж наверняка на вид получилось бы грязным и чумазым. Не думаю, что это будет нечто белое и эфемерное, с непреодолимой тягой к кладбищам. И стонать оно вряд ли станет. Скорее, будет бормотать что-то невнятно и дергать вас за рукав. Будто больная, угрюмая обезьяна. Чего может хотеться такой твари от человека, мисс Миллик? Жертвы? Поклонения? Как помешать ей причинить вам вред?

Мисс Миллик нервно хохотнула. Подыскать определение выражению простого худощавого тридцатилетнего лица мистера Рэна, вырисовывавшегося на фоне пыльного окна, было явно за пределами ее возможностей. Он отвернулся и уставился в серую атмосферу города, которая накатывалась с сортировочных станций и фабрик. Когда он заговорил вновь, казалось, будто его голос доносится откуда-то издалека.

– Конечно, будучи нематериальным, оно не сможет навредить вам физически – поначалу. Вы должны обладать особой чувствительностью, чтобы увидеть его, или хотя бы просто осознать его присутствие. Но оно и без того начнет оказывать влияние на все ваши действия. Заставит сделать то. Помешает сделать это. Постепенно оно – пусть всего лишь и отражение – запустит свои когти в мир реальных вещей. Сумеет даже взять под полный контроль подходяще праздные и пустые умы. И тогда уже получит возможность действительно навредить кому только не захочет.

Мисс Миллик поежилась и, пока тянулась томительная пауза, перечитала свои записи, словно они могли подсказать, что в таких случаях делать. Она заметила, что свет за окном заметно потускнел, и ожидала, когда мистер Рэн попросит ее включить верхний свет. Вдруг почувствовала странный зуд, словно ей на кожу действительно осела сажа.

– Наш мир насквозь прогнил, мисс Миллик, – проговорил мистер Рэн, обращаясь к окну. – Созрел для очередного всплеска суеверий. Настало время привидениям, или как вы их там ни назовите, восстать и основать свое правление страха. Правда, людей им уже не переплюнуть.

– Но… – У мисс Миллик странно пресеклось дыхание, отчего она глуповато хихикнула. – Ведь никаких привидений, конечно же, не бывает!

Мистер Рэн обернулся.

– Конечно не бывает, мисс Миллик, – произнес он громким, покровительственным голосом, словно это она сама завела весь разговор. – Наука, здравый смысл, психиатрия – все убедительно доказывает именно такую точку зрения.

Она повесила голову и, может, даже покраснела бы, если бы в тот момент не пребывала в полнейшей растерянности. Ноги у нее судорожно дернулись, понуждая ее встать, хотя она вовсе не намеревалась этого делать. Она бесцельно провела рукой вдоль края стола.

– Ой, мистер Рэн, посмотрите, что тут у вас на столе, – проговорила она, показывая на густо-черное грязное пятно. В голосе у нее прозвучала нотка бестактно-игривого укора. – Чего тут удивляться, что все наши документы всегда в каких-то пятнах! Кому-то давно пора поговорить с уборщицами. Они вас явно обходят своим вниманием.

Она рассчитывала, что получит нормальный шутливый ответ. Но он почему-то отпрянул, и лицо его напряглось.

– Ну ладно, вернемся к делу, – отрезал он грубым начальственным тоном и принялся диктовать дальше.

Как только она ушла, он вскочил, опасливо мазнул пальцем по испачканной части стола и обеспокоенно нахмурился, глядя на чуть ли не чернильные разводы. Выдернув ящик, вытащил тряпку, торопливо протер стол, скомкал ее и швырнул обратно. В ящике скопилось уже несколько таких тряпок, все измазанные сажей.

Потом он подошел к окну и несколько секунд обеспокоенно всматривался в сумерки, шаря глазами по крышам и останавливаясь на каждой печной трубе и водонапорном баке.

– Это все нервы. Наверняка. Переутомление. Галлюцинации, – пробормотал он сам себе усталым, срывающимся голосом, услыхав который мисс Миллик разинула бы рот от удивления. – Это проклятое детское отклонение проявляется в новой форме. Иного объяснения нет. Но все это так дьявольски реально! Даже сажа. Хорошо, что сегодня к врачу. Не думаю, что сумел бы заставить себя сегодня сесть в поезд.

В поезде надземки все и началось. На одном из перегонов за окном возникало маленькое озерцо крыш, на которое у него уже давно вошло в привычку бросать взгляд, когда переполненный вагон, везущий его домой, накренялся на повороте. Чумазый меланхоличный мирок рубероида, просмоленного гравия и закопченного кирпича. Заржавленные жестяные трубы с чудны́ми коническими шляпками казались заброшенными наблюдательными постами. На одной из глухих стен едва проглядывала полусмытая реклама древнего патентованного лекарства. Внешне мирок этот ничуть не отличался от десятков тысяч других неопрятных городских крыш. Но он всегда видел его только в сумерках, либо в задымленном полусвете, либо в красных лучах грязноватого заката; покрытым призрачными бледными веерами влекомого ветром дождя или запятнанным заплатами черноватого снега; и казался этот необыкновенно унылый мирок каким-то многозначительно-манящим, едва ли не прекрасным в своем уродстве, хотя и не с точки зрения живописности; тоскливым, но выразительным. Неосознанно он стал символизировать для Кэтсби Рэна определенные хмурые аспекты неуютного, насмерть перепуганного столетия, в котором он жил, шумного и бестолкового столетия ненависти, тяжелой индустрии и всеобщих войн. Быстрый торопливый взгляд в полутьму становился неотъемлемой частью его жизни. Странно, он никогда не видел этот мирок утром, поскольку, следуя давней привычке, сидел на другой стороне вагона, с головой уйдя в газету.