* * *

– Так, значит, вы почувствовали, что становитесь все более нервозным и… э-э… дерганым, как вы выражаетесь? – проговорил доктор Тревтик, улыбнувшись с добродушием уверенного в себе человека. – А вы не отмечали при этом более определенных физических симптомов? Боль? Мигрень? Расстройство желудка?

Кэтсби покачал головой и облизал губы.

– Больше всего я нервничаю, когда еду в надземке, – пробормотал он коротко.

– Ясно. Мы еще обсудим этот вопрос более подробно. Но прежде мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о том, что упомянули в начале нашего разговора. Вы сказали, что в детстве с вами случилось нечто, что могло вызвать предрасположенность к нервным расстройствам. Понимаете ли, юные годы являются определяющими для формирования индивидуальной поведенческой модели…

Кэтсби не отрываясь уставился на желтые блики от круглых матовых абажуров на темной поверхности стола. Ладонью левой руки он бесцельно потирал толстый подлокотник кресла. Через некоторое время он поднял голову и посмотрел прямо в маленькие карие глазки доктора.

– Где-то с трех до девяти лет, – начал он, тщательно подбирая слова, – я был тем, что вы бы назвали словом «экстрасенс».

Выражение лица доктора не переменилось.

– Да? – любезно склонил он голову.

– В смысле, предполагалось, что я могу видеть сквозь стены, читать письма через конверты и книги через обложки, фехтовать и играть в пинг-понг с повязкой на глазах, находить закопанные вещи, читать мысли, – запинаясь, проговорил Кэтсби.

– А вы и вправду могли? – Голос доктора был совершенно равнодушным.

– Не знаю. Не думаю, – ответил Кэтсби, в голос которого хлынули давно забытые переживания. – Сейчас уже все запуталось. Я думал, что могу, и меня все время утверждали в этой мысли. Моя мать… Она… Ну, в общем, она очень интересовалась психическими феноменами. Меня все время… выставляли напоказ. Вроде припоминаю, что действительно видел то, что другие не видели. Будто большинство светонепроницаемых предметов были прозрачными. Но тогда я был совсем мал. У меня нет никаких научных критериев для подобного суждения.

Теперь он как бы переживал все это заново. Затемненные комнаты. Серьезные собрания вытягивающих шею, сгорающих от любопытства взрослых. Сам он в одиночестве на небольшом возвышении, затерявшийся в деревянном кресле с прямой спинкой. На глазах у него черный шелковый платок. Вкрадчивые, настойчивые вопросы матери. Шепотки. Охи и ахи. Его собственное отвращение ко всему этому действу, смешанное с жадным стремлением к лести взрослых. Потом ученые из университета, серьезный тест. Его настолько поглотила реальность всех этих воспоминаний, что на мгновение он даже забыл причину, по которой делился ими с незнакомым человеком.

– Если я правильно понял, мать пыталась использовать вас в качестве медиума для установления связи с… э-э… иным миром?

Кэтсби горячо кивнул.

– Пыталась, но не смогла. Когда дело доходило до контактов с мертвецами, я терпел полное поражение. Все, что я мог – или считал, что могу, – это видеть реальные, существующие, трехмерные предметы, которые нормальные люди видеть не могли. Предметы, которые увидел бы любой, если б не расстояние, препятствия или темнота. Для матери это всегда оборачивалось большим разочарованием.

Он и сейчас слышал ее сладенький, терпеливый голосок: «Попробуй еще, милый, только еще разочек. Кэти была твоей тетей. Она тебя очень любила. Постарайся услышать, что она говорит». И свой ответ: «Я вижу какую-то тетю в голубом платье за домом Дика». И как она отзывается: «Да-да, знаю, милый. Но это не Кэти. Кэти – дух. Попробуй еще. Только еще разочек». Голос доктора ненавязчиво вернул его в мягко освещенный кабинет.

– Вы упомянули про научные критерии, мистер Рэн. Насколько вам известно, пытался ли кто-нибудь применить к вашим способностям действительно научный подход?

Кэтсби выразительно кивнул:

– Пытались. Когда мне было восемь, мною заинтересовались двое молодых психологов из университета. По-моему, вначале они занялись этим шутки ради, и, помню, я очень старался показать им, на что способен. До сих пор слышу, как в их голосах перестают звучать нотки вежливого превосходства и насмешливого недоверия. Полагаю, поначалу они решили, что это просто очень ловкое надувательство, но каким-то образом уговорили мать дать разрешение на проверку в контролируемых условиях. Провели целую кучу тестов, которые показались мне жутко скучными после бессистемных материнских представлений. Они обнаружили, что я ясновидящий, – или, вернее, пришли к такому заключению. Они собирались продемонстрировать мои экстрасенсорные способности перед руководством психологического факультета. Тогда впервые я и начал волноваться, получится ли у меня. Наверное, они просто задали мне слишком высокий темп, не знаю. Как бы то ни было, когда настало время, я был абсолютно ни на что не способен. Абсолютно все стало непрозрачным. Я пришел в отчаяние и принялся воображать то, чего на самом деле не было. Попросту врал. Под конец я совершенно провалился, и, насколько я помню, у молодых психологов в итоге были крупные неприятности.

Он будто вновь слышал слова бородатого бесцеремонного профессора: «Вас провел ребенок, Флексман, простой ребенок! Я чрезвычайно расстроен. Вы встали на одну доску с самыми обычными шарлатанами. Джентльмены, прошу вас навсегда позабыть весь этот жалкий эпизод. Чтоб никто про него даже не вспоминал!» Кэтсби аж зажмурился, вновь переживая охватившее его тогда чувство вины. Но в то же самое время начал чувствовать приподнятость и чуть ли не радость. Вытаскивание давно подавленных воспоминаний переменило всю его точку зрения в целом. Эпизоды в надземке стали восприниматься как вполне объяснимое последствие причудливой работы переутомленной нервной системы и чрезмерно впечатлительного разума. Доктор, как он уже самонадеянно предвкушал, распутает любые темные подсознательные причины, какими бы они ни были. И все это дело очень скоро закончится, точно так же как в свое время закончилось и его детское испытание, которое теперь начинало казаться попросту нелепым.

– С того самого дня, – продолжал он, – я не демонстрировал и следа своих предполагаемых способностей. Мать была вне себя и пыталась даже судиться с университетом, у меня же случилось нечто вроде нервного срыва. Потом родители развелись, и обо мне стал заботиться отец. Он приложил все силы к тому, чтобы я обо всем этом навсегда позабыл. Мы очень надолго уехали, много бывали на свежем воздухе и общались с нормальными здравомыслящими людьми. В конечном счете я поступил в колледж, где готовили деловых людей. Сейчас занимаюсь рекламой. Но, – Кэтсби на секунду примолк, – теперь, когда у меня появились симптомы нервного расстройства, я думаю, нет ли тут какой связи. Вопрос не в том, был я на самом деле ясновидящим или нет. Очень похоже на то, что мать неосознанно научила меня неким приемам обмана, вполне достаточным, чтобы надуть даже молодых специалистов в области психологии. Но вам не кажется, что это могло серьезно повлиять на мое нынешнее состояние?

Несколько мгновений доктор изучал его профессионально-хмурым взглядом. А потом негромко произнес: