class="p1">— Чуть не забыла. Я тебе головной убор принесла, надеюсь, подойдет, — она вынимает из корзинки темно-синий берет. — Чтобы не бросалось в глаза, что голова забинтована.

Пока стою у зеркала и примеряю, Тамара встает и идет к дверям.

— Жаль будет расставаться с тобой, — опечаленно говорит она. — Ты хороший больной. Такой тихий, не возражаешь.

Мне хочется засмеяться на ее шутку, но удается только выдохнуть длинное «у». С-сука, челюсть.

— Прости, не хотела насмешить тебя до боли.

— Э-э! — схватив бумагу и карандаш, торопливо пишу. Одной гласной на этот раз недостаточно.

«Можно к тебе прийти потом?» — протягиваю Тамаре тетрадь.

— Да разве я могу тебе запретить? — она улыбается. — Возможно, и мне придется тебя проведать. Убедиться, что ты хорошо себя ведешь.

— А-а!

Собираю шмотки, которых не так и много, и отправляюсь домой. Хорошо бы на соседей не напороться. Начнут расспрашивать, придется выкручиваться. По счастью, на улице никого. За забором виднеется голова старой Локшиене. Не дай бог, заметит, открываю калитку тихо, чтоб никто не слышал.

В почтовом ящике письмо из Рейха, от родителей, и маленький сложенный листок бумаги. Записка от Коли: «Куда пропал? Если живой, дай знать». Коротко и ясно. Ну что ж, нужно встретиться с АЛБИНОЙ и сказать, то есть, написать, что и как.

У мамы с Вольфом опять беда. Она хочет обратно в Ригу, а он ни за что. Сколько можно прыгать туда-сюда? Вот кончится война — и рассудим. Понятно, что мама одна сюда не помчится и молча соглашается с Вольфгангом. За годы совместной жизни его мнение не раз оказывалось верным. Вольф в письме советует не обувать тяжелые сапоги, чтобы не натереть ноги. Зеленый пиджачок мне не идет, да и наверняка уже маловат. Не стоит его носить. К большим парням на улицу не ходи, они только одурачат и могут обидеть. Не играй со спичками и петардами. По приметам, в этом году будет много гроз, так что молний берегиССь. Смешно — он пишет, как пятилетнему ребенку. Осторожности Вольфу не занимать, но я не ожидал от него таких туманных предложений. Зеленый пиджачок… Неужели письма вскрывают и проверяют? Одну ошибку он второпях все-таки допустил — «берегись» не пишут с двумя «с». К тому же, заглавными.

Воскресное утро. Валяясь в постели, предаюсь вялым размышлениям, и вспоминаю про Рудиса. В больнице так больше и не появился. Интересно, куда подевался мой друг? Но и часа не прошло, как слышу стук в дверь. Только черта помяни…

— Привет, старик! Не знал, куда ты делся, — пожимаем друг другу ладони.

— А-а.

— Что ты сказал?

Знаками показываю, что не могу говорить.

— Понял.

Усаживаю Рудиса, беру листок бумаги и пишу: «У меня все хорошо. Завтра снимают швы. Как дела?»

— Уже зажило? Здорово… не знаю, что до вас сюда доходит, но в Риге полные кранты. Это еще мягко сказано. Старый город разбомбили, от башни Петра одни развалины… слышал?

— А-а.

— Ясно, — Рудис перебирает лежащие на столе номера «Отчизны». — Газеты читаешь… цитаты из «Майн кампф». Я не понимаю… Вот, отменный кусочек! «Самым ужасным примером тому является Россия, где жиды с фанатическим зверством убили и уморили голодом 30 миллионов человек, чтобы поработить великий народ…» Какое сочувствие русскому коммунистическому народу! Как будто сам Сталин — еврей… Смотри, какой заголовок: «Ни один латыш ни в коем случае не должен помогать жидам!» — Рудис швыряет газету. — Ну, это так, трепотня, о том, что происходит на самом деле, никто не пишет. В пятницу сожгли три синагоги. Сам не видел, но говорят, что внутри были люди.

— У-у!

— Встретил Кирюху, бывшего однокурсника. Вступил в какой-то отряд. Набрался и начал болтать — не остановить. Мол, ловят жидов и ведут в центральную тюрягу. Случается, и к стенке ставят. В префектуре их так метелят, чтоб уже не встать было. У них такие бороды, что впору полы мести. Кирюхе все шуточки, а мне не до смеха… надо было все-таки врезать ему по морде. Теперь жалею, что стерпел. Этот пришибленный радуется, что наконец настал порядок. Засранец! — Рудис чуть не сплюнул на пол.

«Жуть! Надеюсь, таких уродов мало. А Карлис?» — пихаю Рудису записку.

— Уродов полным-полно. Они были, есть и будут. Начиная с Гитлера и Сталина и кончая нашим собственным Медведиком… и жидом Шустиным, о котором есть в этой самой газетенке. Они в меньшинстве, но зато самые шустрые.

— А-а, — я прикладываю палец к имени Карлиса.

— Он рвется на фронт, русских бить. Надеется, что восстановят Латвийскую армию. Не знаю-не знаю, будет ли Великая Германия делать нам такие реверансы… пока все ясно как в тумане. Но вчера… — Рудис делает паузу. — Вчера мы с Карлисом крепко влипли. Только об этом никому ни слова.

Мне остается только развести руками и показать на свой почти немой язык.

— Ладно, расскажу. Уже ночь, сидим вдвоем в моей квартире и прикидываем, что делать. Тут стук в дверь. Открываю — двое с винтовками. Латыши. Спрашиваю, в чем дело, они отвечают, что помогают полиции, и ломятся в квартиру — мол, тут жиды живут. Говорю, спутали квартиры, тут больше не живут, русские увезли, но им мало — покажи документы. Ха, сами покажите! Эти в позу, начали ружьями махать. Хорошо, хорошо. Вынимаю паспорт — Рудольф Пеле, евреем не пахнет. На беду, один оказался больно глазастым — заметил на стене фото, где я, мама и Арон стоим вместе. Разве этот не жид? Ты его сын? Латышом прикидываешься? Я молчу, такой швали объяснять — много чести, и от Арона отрекаться не собираюсь. Ой, лучше не вспоминать… — Рудис на мгновение зажмуривается, медленно проводит ладонями по лицу, потом продолжает. — Тут этот шут гороховый говорит, пойдешь с нами. Иди ты срать, говорю, а он раскраснелся и орет дурным голосом. Другой подходит к Карлису, тот сидит спокойно, как будто ничего не происходит. Что сидишь, вставай! И уже винтовку целит. Но Карлис-то не из робкого десятка, левой берется за ствол, правой выхватывает свой парабеллум и валит того, что рядом со мной. И сразу за ним другого. Эти и опомниться не успели. Видно было, что придурки и опыта никакого. Карлис же занимался рукопашным боем и стрелять ему нравится больше, чем девчонок тискать, но дурачки-то этого не знали. Вытащили мы их на площадку этажом ниже. Не знаю, слышали соседи или нет. Показалось, дворник приподнял шторку, когда мы с Карлисом уходили. Может, он видел и как эти двое входили. Может, знал, к кому пришли. Как