Данилыч сам не спал всю ночь. Он не особо беспокоился за Студента. Вернулся бы, дорога-то одна. А зверья тут давно никакого нету. Напугался бы только… Ниче… В городах иной раз страшнее ночью одному, чем в тайге.

Луна не давала ему уснуть. Била в лицо магнетическим своим светом, выворачивала душу наизнанку, словно велела вспоминать и итожить. Видать, знак оттуда – готовься! А что ему – всегда готов! Верил бы в Бога, сказал бы ему: «Спасибо, что дал ты мне прожить жизнь здесь! С хорошей бабой жил и на другую хорошую бабу заглядывался, что дети выросли и живы и нашли свои дороги, где-то там, в городах. Там, где им, видать, и предназначено жить… А больше и говорить бы нечего. Жил, как дерево… Может, как шиповник. И колючий, и польза мало-мальская, да была». – Данилыч тронул куст шиповника, белые ягоды куста, как сережки на ушах, закачались…

«Пойду, подымать надо малого, – подумал Данилыч. – Эко его, видать, тряхнуло? Не хуже, чем меня тогда на кладбище…»

Студент все отлеживался у ручья.

– Ну, легче? – спросил его Данилыч.

– Легче, спасибо, – отозвался Студент.

– Пройдет, – успокоил его Данилыч. – Приезжай-ка в августе. Пойдем по бруснику. Далеко тебя уведу. Дня на три пойдем. Вот где чудеса увидишь! Такая там красота, что свою бы ягоду отдал, поглядеть бы только… А ее, ягоды, там… Вот посмотришь на эти места, поутру особенно, когда туман, свежесть… когда дымит все, открывается тебе, и подумаешь, вот за что она, матушка-земля, так милостива к человеку… Ведь рай, чистый рай… И жуть пробирает, когда по ней проходимец топчется. Черт-те знает, откуда они берутся?.. А? Да ты не слышишь меня? Худо тебе? Ну, тогда потопали, паря. Не то жар взойдет, разморит тебя вовсе. Потихоньку, глядишь, дотащимся…

* * *

Уже спускаясь с насыпи, Данилыч понял, что в Мотином дворе неспокойно. Калитка нараспашку, Лиска не лает, не встречает, на траве валяется ведро. С крыльца шла Сима, увидела их, ахнула:

– Вернулися. Чегой-то рано. Набралися уже?

– Далеко? Кофта небудняя.

Данилыч сразу заметил виноватость на Симином лице. Она всегда, как заедает ее вина, прячет руки, не зная, куда их деть. Вздохнула и сунула под шерстяную синюю кофту.

– Дак сбегаю в Каменку. Ромке денег сниму с книжки. Надо уж помочь парню. Пусть едет, раз ему здеся не жись… Сейчас молодежь дома не сидит, все строют чего-то… У Моти денег нету… Коляньку бы поднять…

– Миллионы, что ль, у тя там? Он, бугай, не заработал, у старухи тянуть… Он тебе их и не отдаст.

– Ну, не отдаст, дак… У меня они тоже без делов лежат… Похороните, поди. На свалку не скинете…

– Провожу тебя. Счас по тайге бичей полно.

– С ума спятил! С мужиком приду. Васька глядеть будет! Нужна кому-то я. Я уже себе-то не нужна, а то кто-то станет на меня кидаться.

– Вот к Ваське-то и бежишь. Сломя голову, не наслушалась, не нагляделась…

– Ну не бурчи тока, – мягко остановила Сима. – Все же он мне сын, не хвост собачий.

Сима испуганно глянула на котелок, охнула, словно вспомнив что, и перекрестилась. Опустила глаза.

– Побегла я. День не резиновый. Вы к Моте-то не ходите. Спят люди там.

– Ты бы хоть Ромку взяла. Как с деньгами пойдешь?

– У меня что, на лбу, что ль, написано, с деньгами аль нет. В девках-то не встречали. А счас кусок мяса старого… Не держи меня. Покель доплетуся… – Она покивала прощально ему головой и быстро засеменила к калитке.

Данилыч проводил ее взглядом до самого поворота. Только потом заметил он кострище во дворе, разбросанные кругом кости, застывшую чашку жира на траве.

У крыльца ничком спал Гридень. Он ворочался стриженой головой в собственной отрыжке и хрипел. Данилыч ногой перевернул его на спину. Герка спал на веранде на полу, укрытый стареньким Мотиным пальтишком. Студент глянул на Гридня, его едва не стошнило. Он отвернулся и увидел в окно соседнего дома Раису. Та тоже смотрела на Гридня тоскливыми, сухими, истовыми глазами. Подглазья у нее потемнели и ввалились, лицо заострилось, истончало, словно померкло и состарилось за одну эту ночь. Глаза Раисы и Студента встретились, и обоим стало нехорошо. Женщина задернула занавеску и отошла от окна. Студент отвернулся. Мотя блуждала за огородом, искала по кустам Коляньку. Она была без платка. Жиденькие волосы вспучились, скатавшись, обнажив розовые гладкие пролысины.

– Коля, Колянька… – осипшим голосом окликала Мотя. – Ко-о-о-ля! Ягодиночка моя. Обидели мальчонку, сироту мою. Налетела орда наезжая. Как ругалася. Как не хотела впускать. Всех выгоню. Всех. Ко-о-о-ля!

Коляньку она нашла спящим в кустах голубицы близ ручья. Он свернулся крендельком, руки в коленях, вздрагивал во сне.

– Сиротинушка моя… – завела Мотя в голос. – Да никудышная бабка твоя. Да некому ступиться за тебя. Угробила, извела мальчишку. Ой беда, ой горе!..

Мотя села рядом на землю. Подняла обвисшего, тяжелого внука, уложила его на колени, обняла и сидела так, не шелохнувшись, горестно и жалобно глядя в небо…

Жук сошел с крыльца бани, зевнул и почесался. Послушав тяжелый Мотин вой, Жук презрительно сплюнул и подался в свою квартиру. Он пробыл там недолго, вынес матрац и подушку и унес в баню. Потом он перетаскал в баню все нужные ему вещи, а квартиру запер. Навесил тяжелый черный замок. Ни на Гридня, валявшегося в грязи, ни на потухший костер и разбросанные кости он не обратил никакого внимания. Сходил к родникам за водой, деловито и не спеша сладил таганок у бани и натаскал сухих сучьев. Потом сел на крыльцо, взглянул на сопки и вздохнул.

– Все отоспались…

Да, закончилась для разъезда спокойная дреманая, размеренная жизнь. Теперь до поздней осени здесь будет колготня да сутолока. Наступила она, пора ягодная…

* * *

Эту историю мне рассказал Студент. Я все реже в последние годы приезжаю к старухам. И не потому, что остываю к ним.

Памятна мне русская живучесть ворчуньи Матрены. Памятна неграмотная, сердечная Серафима и Пана, всю жизнь ломившая за мужика, истосковавшаяся по нему и не потерявшая ни надежды, ни терпенья ждать его.

Часто тянет в те, ставшие родными, щедрые и ясные места. Но в последние ягодные сезоны толпы всякого народу высыпают на разъезде из электрички и уверенно прут по тропинке к Мотиному двору. Старухи принимают всех без разбору. Кишмя народу в доме, ночами на пол ступить негде. Занято все: и дом, и веранда, и кладовки, и сеновал. Иной раз даже под крыльцом ночуют. Днями с ухарством и жутковатым пьяным разгулом ягодники обмывают сезон, выход на природу и все то другое, что открыли они себе вокруг, увидев много деревьев перед глазами. Потом с угарным похмельем в голове, с жаждой наверстать упущенное в сердце, как тараканы, растекаются они по тайге. А там валят новые партии любителей открывать и обмывать, а там возвращаются из тайги давешние, и так целыми неделями гул стоит и толкаются в Мотином дворе.