– Ромаша!..

– Я тебе верно говорю, я, может, никому не скажу больше. Не буду я жить. Край мне тут, понимаешь? Срочно надо слинять отсюда. Понимаешь, я не виноват. Клянусь. Ну ты же меня знаешь. Ты же знаешь меня. Я же не гад какой. Не сволочь. Не дашь – схороните с матерью.

Сима заплакала.

– Натворил, что ль, че?

– Не виноват я, ты хоть мне поверь. Ты ведь одна меня понимаешь всегда.

– Дам я, Рома, тебе денег. Сыму завтра с книжки сбегаю. Только ты мать не расстраивай, Христа ради тебя прошу. Она и так обижена с вами. А ей ешшо Коляньку скоко подымать!

– Заметано, крестная.

Мотя тыкалась по двору, как слепая, и бормотала:

– «Шути, твори и выступи с белого лица весь переполох… – Нашел на нее стих заговора от испуга. Она была сильно пьяна. Крыша дома шаталась у нее в глазах, и все чего-то она боялась. Страх нашел на нее внезапно после болезненного веселья… И она все оглядывалась, все искала чего-то и бормотала заговор… – И будь мое слово крепко, лепко и липко, камень в воду и ключ ко дну…»

* * *

Кто-то негромко позвал его по имени…

– Саня, Сань…

Студент поднял голову и сразу увидел баньку. Она приземиста и скособочена, щелястая крыша проросла мохом, над обломком трубы дрожит мелконький росточек осинки. Из трубы идет редкий, медлительный дымок. И сквозь щели из открытой двери сочится пар.

– От души тебя поздравляю, – усмехнулся себе Студент, – теперь-то уж ты спятил окончательно.

Колени его ослабели и противненько подрагивали, затылок морозило.

Под потолком открытого предбанника неярко светилась конопатая, засиженная мухами лампочка. У скобленого, мытого крыльца проплешь стоптанной земли и вспотевшая от пара деревянная решетка для ног.

– Ну чего же ты не идешь-то. Упал! Матенька ты моя. Это я, дура, не подумала. Я сама целый день из-за этой коряги летаю. А убрать жалко. Брусники на ней по осени полно…

Босые, полные, почти детские ножонки ступили на решетку, приподнялись на цыпочки. Студент поднялся сам и разом увидел всю ее, не то девочку, не то женщину, в одной белой, длинной льняной рубахе. Лицо у нее мягкое, округлое, с глубокими крапчатыми с прозеленью глазами, и детская припухлость в лице, и младенчески розов, свеж, изогнут полуоткрытый рот. Она рыжая, и волосы у нее курчавятся, как у всех рыжих женщин, едва сколоты гребнем на затылке, и блестят, как медь.

– Ну иди сюда! – нетерпеливым шепотом позвала она его.

В нем, казалось, все остолбенело и нет моченьки двинуться. Тогда она пошла к нему навстречу, ступила босой ногой в болотистую хлябь кустарника. Невысокая, круглая, под рубашкой просвечивает крепкое сильное тело. Она встала близко с ним, так что он слышал тепло и мятный ее аромат.

– Знобит? – шепотом спросила она. – Ах ты матеньки, да как же ты так… – Она подняла руку и горячими подушечками пальцев коротко и сильно провела ему по затылку. Раз и другой. – Прошло?

Студент почуял, как легко и горячо стало в затылке, освободилась скованная шея, он опустил голову и наткнулся на глубокий, влажный, сосредоточенный на нем, жалостливый и ждущий свет ее глаз.

– Ну вот, матеньки мои, сейчас везде хорошо будет. – Такими же быстрыми, сильными движениями она гладила его руки, плечи, поясницу, потом вздохнула и положила ему на грудь плотную душистую свою голову. Скованность его действительно прошла, словно растворилась от решительных и точных прикосновений этой девочки. Ему стало совсем хорошо. Невероятно хорошо!

Но Студент все же думал сквозь это наваждение: «Почему она шепотом говорит? Может, крикнуть – и все кончится…»

Она исподлобья, с укором глянула на него и сказала негромко:

– Я так ждала тебя. А ты мне не веришь. Пойдем. – Не отпуская его руку, она повела его сквозь кустарник и говорила негромким, внятным лопотком. Рука у нее живая, мягкая, горячая. Полное и круглое плечо, на ясной срозова коже мелконькие темные вкрапы веснушек.

– А я в последнее время впрямь взбесилась. Правда. Тоска такая! Тоска. Ходишь-ходишь. Как волчица взвоешь. И одна – и одна. А сегодня баню мыла, пошла ведро выносить, глянула – ты лежишь. Матеньки мои, как суслик. А я, дура, плакать. И думаю, че же я плачу-то, чего я реву, радоваться надо. А заплакала вот ведь, глупые мы какие, бабы…

Студент поднял голову, увидел громадный жарко-желтый шар луны, казалось, луна светит только на рваный этот пятачок земли, где видно все, а вокруг полная, непроницаемая, сырая чернь.

«И никто не узнает, где могилка моя», – подумал Студент.

– Сань, да ты меня боишься, что ли? – Она остановилась. – Ты не бойся! Разве можно меня бояться? Я так соскучилась по тебе. Все сердце изныло. Я больше всего боялась, что ты испугаешься у родников. На дорогу не ступишь. Я столько света на нее положила… И квасу я наварила. И смородинный есть, и малиновый… – Она выпустила его руку, быстро ступила на потную решетку. Пятки ее были круглые, крошечные и грязные. Она быстро вошла в баньку.

– Сань, Сань, – шепотом позвала она. Стояла в проеме двери спиной к нему, быстро через голову скинула рубаху. Потом подняла руку и вынула гребень из волос.

Студент лизнул высохшие свои губы, перевел глаза и увидел в углу у потолка пучок сморщенной, прошлогодней рябины. На стене висела связка свежих березовых веников. Сквозь щель из бани протекал пар, веники отпотели. Мелкие седенькие капли висели на ясно-зеленых промытых листьях.

– Сань, ну ты что? Вот уж скоро ночь пройдет. И так столько ждала… Стынет баня-то… – Она вышла к нему. Рыжие кольца густых волос почти закрывали лицо. Видны только пухловатые губы. Спокойное, плотное, округлое тело, полное младенческой белизны и живости! Ясная и полная грудь с рыжими сосками. Наискосок за нею двигалась удлиненная и некрасивая тень.

– Пойдем, хороший мой! Жданный мой! Неужто дождалась я тебя? Матеньки-то мои… – Глаза ее, ждущие, открытые, жалобные. Когда она подошла совсем близко, он услышал запах семечек, жаренных на подсолнечном масле. Любимый запах его детства. Она подняла руки обнять его. Студент, неловко отшатнувшись, чувствуя, что вот-вот упадет, сильно обеими руками толкнул ее в грудь. Она упала, с раскрытыми для него руками. Он слышал, как шмякнулась затылком оземь.

– Сань, зачем ты, Сань? – напряженно и тихо спросила она.

Студент пятился к лесу.

Она приподнималась с земли с перекошенным от страдания, почти детским лицом, и таких светлых, жалобных, испуганных глаз он не видел никогда, даже на лицах детей.

Студент закрыл лицо руками и кинулся вниз, в сырую черную чащу. Пробежав немного, он оглянулся в надежде, что все исчезло и за спиною темнота. Но увидел, как она, ссутулившись, шла к баньке и словно на его взгляд обернулась и пронзительно посмотрела в его сторону. Студент закрыл глаза…

Данилыча Студент нашел на рассвете. До этого он все плутал, искал родник. Но, в какую бы сторону он ни шел, все натыкался на дорогу. Наконец, плюнув на все, со злой решимостью ступил на дорогу, и она привела его к Данилычу.