Жук сидел возле баньки и смотрел в небо. Лицо его, свинцовое от лунного света, с тяжелым горбылем носа и зароговевшими подглазными мешками, казалось таким зловещим, значительным и страшным, что Мотя, случайно наткнувшаяся на него, в ужасе перекрестилась.

– Ой ты батюшка, сатана… чистый сатана! – Жук не удостоил ее ни ответом, ни взглядом, он не сводил внимательных глаз с луны, словно разглядывал тайные, одному ему ведомые знаки.

Лиску, когда она бросилась от Гридня к баньке, он злобно отогнал дрыном, а пролетавшего за собакой Гридня Жук с таким злорадным удовольствием огрел меж лопаток, что тот шмякнулся вначале, как мешок, на землю и долго не мог опомниться. Потом Гридня словно корова языком слизала. После этого Жук уселся на крыльцо, не выпуская дрына из рук, однако не обращая никакого внимания на шум в Мотином дворе. Когда грянул выстрел, Жук поморщился, но не отвел от луны завороженного, внимательного взгляда…

* * *

Студент обернулся на повороте.

«Смотрит вслед или нет», – подумал он и едва удержался, чтобы не оглянуться. Уже на тропе он остановился. Костра не видно. Даже просветов нет меж деревьев, словно сразу за спиной сомкнулось что-то плотное, непроходимое. Студент в детстве боялся темноты. Привыкал к ней с трудом. Он глянул на светлые дивные небеса, хриплым от волнения голосом сказал себе: «А чего я боюсь?» Увидел сосновый пенек, сухой и желтый, увидел мелкую серо-голубую ягодную мишуру вокруг пенька. Увидел, как с брусничного листа, раскрыв глянцевые створки крыльев, взлетел рогатый сизый жук.

«Кого я, действительно, боюсь? – иронично подумал Студент. Ирония всегда спасала его. – Я же человек! Я царь и венец природы. Бог, можно сказать, рядом с этой мошкарой и жуками…» Студент вздохнул и напряженно пошел вниз, к родникам. Пока он шел по тропе, страх его почти исчез, и Студент даже отметил себе, что он стал необычайно зорким, словно обрел неведомое ранее, сквозное, как рентген, зрение. Над маковками ельника кипело комарье, и это было странно – ведь ночь. Он увидел, как слабо бьется крупная белая бабочка в паутине, как мохноногий паук стреканул к ней. Тропу пересекла мышь. Близко где-то и куражливо спросонок закричала ворона, и что-то пестрое, упругое с силой спикировало почти у самых ног Студента к пеньку, забарахталось, забило крыльями в траве и с недовольными незнакомыми звуками ринулось вверх, едва не задев крыльями лицо человека. Ночная, неведомая, снующая жизнь разыгрывала сейчас в лесу свои мелкие и крупные драмы, и Студент подумал, какой он темный, жалкий, а главное, совсем ненужный в этом лесу. «И откуда в людях столько чванства?» – подумал вдруг Студент. Какой он смелый и самодовольный там у себя в городе, до зубов оснащенный техникой, и как он слаб и, в общем-то, труслив здесь, в лесу.

У родника Студент умылся и напился воды.

Да, несказанное было в этой ночи! Волшебное живой таинственной сластью и силой, к которой он совсем не был причастен. Страх медленно прошел. Студент чувствовал свежесть, решимость и легкость. Он представил, как найдет баньку и сядет на вершине горы, наверное, светлой, зримой, запомнит те мелочи, что там есть, и совершенно спокойно расскажет потом о них Данилычу.

Дорога проросла мелким кустарником. Кусточки были тонкие, гибкие, невысокие. Меж ними почти не росло травы. Луна плыла и светила ему в затылок. Студенту казалось, что он физически ощущает, как свербит ее серебристый свет. Он прислушался. Лес шумел чистым шумом листвы. Он шел долго, поднимался по дороге вверх, нервного напряжения он не чувствовал. Душа его была почти так же спокойна, как днем, когда он шел вслед за Данилычем. Уже виднелись вершинка горы, звезды над соснами, словно рубленая невысокая скала. Дорога становилась широкой, походила на устье реки и все гуще зарастала кустарником.

Продираясь сквозь него, Студент почувствовал, как будто кто-то держит его за ногу. Словно кипятком окатило внутри. Студент глянул вниз, увидел, что зацепился за сук старой коряги. Нога неловко подвернулась, и он упал на спину, и лежал так долго, чтобы отдышаться после внезапного, жгучего испуга.

* * *

Колянька пластом лежал на том месте, где недавно была привязана живая Лиска. Под рукою он нащупал что-то теплое и липкое, поднял ладошку на свет. Кровь сладковато пахла, была такой же темной и густой, как у него сегодня на пятке.

Колянька поднял голову и, словно сквозь тяжелый сон, увидел большой костер во дворе. Ободранную белую Лискину тушку, страшную, голую, без головы. Герка подцепил ее на толстый проволочный крюк.

У костра ворочалась Пана.

– Предательница. Предательница, – горько стучало в голове.

Его бабка Мотя кружилась, пошатываясь, вокруг костра; то ведро хватит, то топор, то метлу.

– Предательница, предательница, – сказал он и бабке Моте.

С крыльца, обмотанный белой простыней, сошел Ромка. Он взял у Моти из рук метлу в пакле, сунул ее в костер, величаво поднял над головой.

– Начинаем торжественную… кума Сима, какую Олимпиаду?

– Дурак ты, Ромка, права мать твоя. Колянька где? Прям поскакали все с ума, я говорю. Куда парнишонка девалси? – Она прислушалась к лесу и перекрестилась.

Грудь у Коляньки распирало, больно ворочаясь, живое, колкое сердце.

«Наверно, я сейчас умру», – подумал Колянька и заплакал. Ему было тяжело, страшно, горько. Он жался лицом и всем слабеющим, мерзнувшим телом к земле, как к матери, словно хотел вдавиться в нее совсем и пропасть в пахучей, сырой, спасительной ее плоти…

– Супчик жиденький, замечательный, будешь худенький и внимательный. Девушки, кондер готов. По специально изготовленному рецепту. Содержит в себе витамины А-Б-В-Г-Д – все, которые есть. Лечит от туберкулеза, запоров и импотенции…

– Ты, кончай городить, – неожиданно обиделся Ромка.

– Чего изволите-с?

– Ну не базлай. У меня тут две матери – одна родная, другая крестная…

Гридень закатил глаза, изображая недоумение, снял кипящее варево с огня, понес его в дом.

Ромка отозвал Симу к забору.

– Крестная, ты ведь мне мать, только крестная. Мать Сима, дай денег.

– Рома, милый, очнись, откедова у меня деньги?

– Дай денег, крестная. А то я повешусь. Ей-богу. Как тот парень, помнишь?

– Рома! Ты чего мелешь, Рома? Матерь-то пожалей.

– А меня кто жалеет? Я, может, несчастный. Я такой несчастный, крестная. Поеду на Север, все отработаю. Я тебе с процентами верну, вдвойне.

– Ты где у меня деньги-то видел? У меня пенсии сорок рублей. С того я у Моти живу, что одной не провертеться. С сына-то, знаешь?..

Ромка трахнул кулаком о забор и проскрипел зубами.

– Мне не веришь, да! Ты ж меня крестила, ты мать мне крестная. Я же видел у тебя полторы сотни на книжке.

– Ромка, это же смертные на похороны.

– Да я тебя так схороню, министров так не хоронят.