Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Банька там осталась, – просто ответил он.
– Ну и что?
– Дак чего, осталась да стоит. – Он отвернулся от Студента. – Болтали про нее всякое. Мол, завелось там что-то нечистое.
– Это какое – нечистое?
Данилыч вздохнул и не ответил, а Студент пожалел, что спросил с усмешкой.
Данилыч налил в свою кружку чаю.
– Может, бульону? – предложил ему Студент. Тот отрицательно покачал головой, но пирожок взял.
– Чего ж вы сами-то баньку не проведали?
– А я, брат, пока своими руками не попробую, так и слов тратить не буду.
Студент не хотел, но улыбнулся.
– Ну и что там?
– А сходи-ка сам, проверь. Чем, как баба, охать. Вот она, дорога. До самого хутора. Не заблудишься. Накладешь если только со страху. Запасные штаны есть?
Студент поперхнулся пирожком и закашлялся.
– И схожу, – покраснев от кашля, огрызнулся он. – Не расстраивайтесь, схожу.
– Промнись, промнись. Может, поумнеешь. А то я смотрю, вам грамота только мозги пудрит. Вы через ее жизни не видите. Ишь как он со мной разговаривает…
* * *
На сопках подымались вверх редкие дымки от костров. Синева, сгустившись, серебрилась, и так ясно стояло вокруг, словно это были не сумерки, а рассвет. Родники искрились и вспыхивали белыми снопами света, диковато поигрывали. На дне консервная банка блестела, как самородок. Звезды высыпали в один миг, мохнатенькие, бледные, роились и редко, с дымчатым пушистым следом, падали.
Колянька лежал с Лиской в ложбинке за голубичником и, посасывая корку хлеба, следил за тем, что делается во дворе. На крыльце мельтешил Ромка, он все выделывал что-то с метлой, оборачивал ее паклей, потом вынес из дома белые Мотины простыни. Пана несла воду с родников. Гридень, приставив ладонь ко рту, зачем-то звал собаку:
– Лиска, Лиска…
– Сиди, – шепнул Колянька собаке.
Лиска прижалась к нему и зевнула. Кума Сима ходила по двору, оглядываясь, прислушиваясь, словно искала чего-то.
– Лиска, Лиска, – наконец кликнула Мотя, и Лиска сорвалась с места. Колянька подался за ней. Он все еще бегал босиком. Пятки чуяли прохладную и колкую теперь от росы траву. Колянька смотрел на этот удивительный шар луны, так диковинно-жутковато, красиво нависший над их двором.
«Раскачаться бы и прыгнуть прямо туда. Вот бы прыгнуть туда, – подумал он, – и полететь на нем. Все, все видно»… – Коляньке зачем-то вспомнился бабкин заговор от испуга: «Из двери в дверьми, из ворот в ворот, в чистом поле, в широком раздолье, стоит бурая корова. У бурой коровы корпус “убузулезный”…» Его всегда смешило это слово – «убузулезный». Колянька иногда притворялся испуганным, начинал икать и дрожать, чтобы Сима выливала воск, а бабка бы шептала над ним. И когда бабка доходила до слова «убузулезный», Колянька начинал смеяться. После того, если старухи успевали его ухватить, ремешок гулял по заду. Но Колянька обычно увертывался и со смехом убегал. «…Корпус убузулезный, железный язык. Она презирает икоту-ломоту, ломоту-икоту. И всякую черную немочь…»
Колянька пролез в дыру и пополз между грядками, чтобы напугать искавшую его Пану.
– А-а-а! – страшным голосом закричал он.
– Ух, – сделала вид, что напугалась, Пана. – Ах ты балованный. Пошли ко мне спать. У бабки шумно, накурили. А у меня перина царская, и будешь ты как барин усю ночь кататься.
– А можно с Лиской кататься?
Пана поперхнулась, откашлялась.
– Еще чего – с собакой спать. Псиной вонять будет.
Лиска нежданно и тяжело взвыла за огородом. Колянька встал и настроженно повел ушами. Он долго упражнялся, чтобы научиться водить ушами, как Лиска. И теперь уши его сами ходили.
– Пойдем, пойдем, – нетерпеливо тянула его Пана. – Крысы там. В лесу много крыс. Ухватила, видать, тебя зовет. А ты не ходи. Крысы кусучие. Собак боятся, а ребятишек не боятся…
Колянька любил бывать в Паниной квартире. Она широкая, просторная. Мебель и в кухне и в горнице самодельная и крашенная Паниной рукой.
Пана сама мастерила мебель, сама разрисовывала. Сердечные, добродушные цветочки, толстые бабочки, петухи беззаботно цветились на тяжелом и прочном диване. Колянька приложился ухом к подполью послушать петуха. Тот, учуяв хозяйку, гоготал внизу и бился о половицы, взлетая.
– Пан, а Пан, зачем ты петуха прячешь?
– А сожрут, тогда как? Народ-то всякий. Они в городе у себя, может, и хорошие, а у нас чего только ни выделывают, – беззлобно вздохнула Пана.
– Пан, кажется, Лиска кричит?
– Да чудится, сынок. Ночь ноне такая, глянь че, лунища.
– Пан, я боюсь один.
– А я с тобой лягу. Пойдем в горницу-то. – Вместо кровати Пана соорудила себе низкие и широченные нары. Перина из сена во все нары. Толстые сыроватые сенные подушки. Одеяло цветистое, лоскутное, из старых Паниных платьев. Колянька взобрался па кровать, брыкнул ногами.
Пана тяжело улеглась рядом.
– Уханьки, курносик. Оханьки, слатенький-то, мягонький-то, молочком пахнешь…
– Лиской от меня пахнет, – солидно поправил Колянька.
– Был бы у меня такой внучок. Да как бы я с ним нянькалась. Ой, беды…
У Паны стены ровно побелены, а углы заляпаны известкой и чернеют. Пол продраен, желтый, как масло, а скатерка на столе изжамканная висит. Всю женскую работу Пана делает неумело и нехотя. Зато двор у нее в полном порядке. Дров на три зимы наготовила.
– Спитеньки, слатенький. Спитеньки, цветочек. Ты наш, петушок наш неоперенный…
За окном тоскливо и протяжно, как волк, завыла Лиска. Коляньку словно ошпарило…
Мотя потопталась нерешительно, но ружье отдала и сразу, шатаясь, побрела в дом.
Гридень деловито похлопал затвором, Герка вперевалочку, вывалив пузо, шел огородом. Собака, привязанная к березе, тоскливо вглядывалась в людей, молчала, но скребла землю когтями.
– В глаз сможешь? – спросил Гридень, передавая ружье. Герка презрительно сосанул зуб.
– Кого учишь!
– Давай. Прицел сто пятьдесят, дребь двенадцать.
– Огонь. Пли…
– Отойди-ка, – Герка, пристраивась, тыркнул дружка плечом. Гридень отскочил, как мячик, но снова засуетился под ружьем.
– Не мельтеши, сказал…
Гридень, выгнувшись, вкрадчиво, как шакал, кружился за спиной Герки. Герка погрозил ему кулаком, нацелился.
– В глаз, – шепотом напомнил Гридень. Герка выстрелил и выматерился. Пуля разворотила собаке бок. Лиска жалобно хрипела и извивалась.
– Я говорил, в глаз… – прошипел разочарованно Гридень.
Герка открыл злобный, бабий рот, но увидел, как стремительно пятнит темноту белая Колянькина рубашка, быстро подскочил к собаке и добил ее в ухо.