– Но и квартира своя?

– А как же, трехкомнатная. Отделал ее, как игрушечку. Пластик-паркет-плиточка! Ко мне приходил один щеголь. Гоголь-моголь, короче, из газетки нашей комбинатовской. Я его, значит, герой. Все он хотел психологию мою понять. Выпендриться там перед своими… что понял меня до конца, короче… героя… Он думал, проймет меня что, мол, только внешний у меня лоск, а в душе-то я – мякина… Ванька, короче… День вокруг меня провертелся. Ну, я че… я, извиняюсь, слесарь… Понял – нет, – ткнул Гридень Ромку в бок. Тот вышел из оцепенения и поспешно поддержал его кивками головы…

– Высшей, между прочим, квалификации. Я отбацал смену, отыграл ее на высшем уровне. Домой ко мне пошли… Он там мне че-то про литературу, про какие-то там направления бормочет… а я ему культурненько так хрусталь на стол, рюмашечки. Сервизик у меня японский. Проигрыватель у киндера моего…

– У кого? – не поняла Мотя.

– У старшего моего… у Митьки… проигрыватель у него стерео, мигнул ему… Он – поп-музыку. Сидим культурно, ужинаем. Холодильничка у меня два, и всегда в них лежит. А его дело это, чую, – уело… Начал он копать под меня… вот, мол, не заслоняет ли… это духовных интересов. А я ему – не заслоняет. Он думает, я мякина… Слесарь. А я так пальцем по рюмке. Звон такой… А-а – эх! У нас, говорю, политика такая. Основные направления. Благосостояние, говорю, у нас прежде всего… Так-то! Ты мне подай, подай мне… Чтобы полный ажур у меня был, а тогда спрашивай… Как это в сказке-то про бабку-ягу… Младший мой читает. Ты меня накорми, напои, сучка старая, в баньке выпари, спать уложи, а уж потом спрашивай… А не покормишь, дак во. – Гридень выставил на обозрение увесистую фигу. – Так-то… Не, вы тут на картошке своего пацана подымаете… Никакими благами, короче, не пользуетесь…

– Прописали про тебя в газете-то? – спросила Сима.

– А как же-с. Большую такую выдали статью. Называется «Один день Виктора Гриднева». Так-то… Да она у меня где-то здесь… Я ее захватил с собою. Так, нечаянно… – Гридень полез в горбовик и достал многотиражную газетку «Нефтехимик».

– Ну ладно. – Герка остановил приятеля. Он испугался, что Гридень начнет читать статью вслух. – Хватит. Давайте-ка выпьем…

– Молодец, молодец, – сердечно похвалила Гридня Серафима. – Ой, портрет хороший. Мотя, глянь, че… ишь, парень какой хороший.

– А у нас и картошки-то нет. На макаронах казенных да на ягоде, – вздохнула Мотя, разглядывая портрет Гридня в газете.

– А чо теряетесь? Вон у вас голое мясо бегает. Вон она, Рыжуха. Лиса ваша. Что от нее пользы-то? Че вы, охотитесь или ездите на ней? Закололи ее – киндер на всю неделю обеспечен.

Герка солидно поддержал:

– Освежую. Шкура на шапку пойдет.

– Че мелют, че мелют, – встряла в разговор Пана. – Ее и лису-то не едят, потому что на собаку похожа.

– Помалкивай, – остановил ее Герка, – а то петуха твоего сожрем. Нам все равно кого жрать. Он. – Герка похлопал себя по животу. – Не спрашивает, кто да откуда. Ему подай, и все.

Пана погрозила ему кулаком, – вот, мол, тока троньте, однако притихла.

Мотя стригла глазами за Ромкой и разговор прослушала. Ромка не сводил глаз с окна соседки.

– Предрассудки это, бабка, – напористо уговаривал Гридень. – Птицу едят, барана едят, во Франции лягушек едят. Тоже мясо. А собачина – самая полезная. Легкие лечит. В нашем районе бичи всех собак сожрали. И ни один не отравился.

– Мать, слышь, че они говорят-то? – испугалась Сима.

Мотя обернулась к куме.

– Ну спасибо. Хоть с бичами сравняли. А то живем тут, не знаем, кто мы есть.

Ромка со вздохом оторвался от окна.

– Вот когда я в «Сибири», в ресторане, калымил, ну играли мы там вечерами с парнями. Я на саксофоне. Там, точно знаю, один раз вместо баранины собаку подавали.

– Будет брехать-то. В ресторане он играл, в кабаке он едал! Видал ты, как барин едал…

* * *

Лиска так наскучалась, что не давала Коляньке минуты покоя. Наконец он шваркнул ее по загривку, Лиска отвернулась, легла обиженно, положив остренькую, зверушечью мордочку на передние вытянутые лапы. Колянька ползком от нее, едва добрался до дыры в заплоте, шмыгнул и полетел по тропе вниз к родникам. Он летел прытко, едва касаясь земли, в горячее синее марево подошвы горы. И на самом лету Лиска остро ткнула ему мордой в спину. Мальчик пронзительно заорал: «Ма-а-ма!» – и ему показалось, что крик прорезал густую горячую синь воздуха и попал в самое небо.

Лиска, испугавшись крика, прижимая распластанного Коляньку к земле, тихо рычала. Тревожно оглядывалась, пока Колянька не скинул ее с себя и не обозвал дурой. Лиска боролась с ним недолго, заметила в прошлогодней листве у ручья мышь и ринулась за нею. Колянька остался лежать на земле, глядя в прозрачное живое небо. Белопенное, нежное, с влажным подсветом внизу облачко осторожной ладейкой плыло по чистому этому небу. «Это мама моя услышала», – подумал Колянька, и сердечко его покатилось, полетело куда-то вниз, вниз, вниз… Стало сладко, горячо и больно. Он зажмурился, боясь смотреть на облако, потом открыл глаза, тихо и внятно сказал:

– Мама, – и вздрогнул. Показалось, кто-то вздохнул в ответ, даже ветерок сладко и ласково прошелся по щеке.

Это кума Сима научила Коляньку, застав его однажды плачущим в сараюшке. Мол, хорошо твоей матушке. Она теперь на небе живет, день и ночь на тебя глядит не наглядится, не нарадуется. Если схочешь чего, пошепчи покрепче, погорячее ей – и сбудется. Она все поймет. А Коляньке ничегошеньки не надо, только бы глядела на него мать – не нагляделась. А еще бы лучше поговорила бы с ним, ответила.

Ладейка на небе нежно и зыбко подтаивала, растягивалась посередке, вот-вот прорвется.

– Мама была, это мама была. – Колянька резко вспрыгнул, завизжал. Лиска бросила только что пойманного мышонка и, заколотившись в тревожном лае, полетела на Колянькин визг.

Через полчаса они ползали в знойном, размякшем, высоком малиннике. Колянька на коленях обирал маленькие кусточки, Лиска подлизывалась, жалобно повизгивала. Ягода таяла, лопалась и растекалась по коже, Лиска языком слизывала сок с его ладошки.

* * *

Студент понял, что Данилыч неожиданно сменил маршрут. Солнце катилось уже высоко, медленно перекатываясь на запад, а они еще шли и шли. Данилыч переваливал с сопки на другую и все что-то прислушивался и приглядывался.

Студент весь промок и устал, но предложить перекур стеснялся.

«Старый маразматик, – в спину старику раздраженно думал он. – Сам я тоже хорош. Поперся! Куда? Зачем?»

Они два раза проходили хороший черничник, а Данилыч все еще искал чего-то другого.

Наконец у выжженной добела невысокой скалы Данилыч снял горбовичок, установил его в зарослях шиповника.

– Ну, набил холку-то? Надо было лямки подтянуть. Седай. Вот тут и брать будешь ягоду.