За Геркой в мелкую припрыжку пружинит Гридень. Он подскакивает нетерпеливо, радостно, присвистывая на ходу, и круглое курносое лицо его расплывается от удовольствия. Гридень всегда и всем доволен. В отличие от Герки он узковат, расторопен, любопытен. Легко и просто входит в любую компанию, тормошит ее: сыплет анекдотами, весело и смачно врет и в любой компании мелко и душисто напакостит.

Третьего парня никто на разъезде не знает.

Герка с маху толкнул ногой калитку, она взвизгнула, едва не слетев с петель. Ей в тон по-детски жалобно три раза просвистела иволга. Тяжелая, как молот, ступня гостя растерла плоский лист подорожника. Герка чуть поскользнулся и пролетел напрямки к Данилычу.

– Раненько вы нынче, – смешком встретил его Данилыч и, чтобы не подать руки, занялся кисетом. Он не любил приезжих. Герка потер руку о синие свои спортивные штаны с полоской и привычно пососал зуб. Белесые глазки его выразили полное равнодушие.

– Матрена Степановна, – задорно крикнул Гридень, – наше вам с кисточкой!

Мотя хлопнула дверью.

– Не желаете встретить?

– Я вас встречу, – погрозила в форточку хозяйка. – Повыдергиваю все ваши кисточки.

– Вот это да! – удивился Герка. – Не на ту кочергу встала, что ли? – Он мелко и тонко засмеялся своей шутке. Несмотря на мясистую плоть, голос у Герки бабий с визготочком, словно звук едва продирается изнутри.

– А ты не подходи к крыльцу, змей мордастый. Я вас больше не пущу к себе. В прошлом годе звезду с бензопилы сняли. А? Помощнички! Мы, Мотюшка, приедем, дров наколем, шланг в баню привезем, мясо добудем… – Раззявила Мотюшка рот. – Дождалася. Кинулась в кладовку, нет звезды, и части, какие были запасные на полке, тоже «улыбнулись». Не пущу!

Гридень, который и прибрал к рукам части со звездой, свистанул в небо, но промолчал. Заодно в последний приезд он пересыпал в полиэтиленовый свой мешок и засахаренную Симину бруснику. Как раз ведерко она берегла к Новому году, чтобы побойчей и подороже продать ягоду в городе. Но Сима, обнаружив пропажу, объявить о ней постеснялась: на кого согрешишь-то? Стыд такой!

Мотя про бруснику ничего не сказала, Гридень осмелел, открыл рот встрять в перебранку, но увидел на крыльце Ромку. Мотино чадушко появилось на крыльце в полной своей красе: румяный, кудлатый, перышко в непрочесанном затылке, оранжевая рубаха, кремовые шорты, белозубая улыбка на лице.

– Здорово, паррни, – картаво пророкотал он и вспорхнул с крыльца.

– О, – Герка удивленно разинул рот, – кореш явился…

– Насыпем, что ли, в горбовики, – не растерялся Гридень и подмигнул Ромке, гостеприимно раскрывшему свои объятия.

– «Пар-р-ни, пар-р-ни, это в наших силах…»

– «Мы за мир, за дружбу…» – Гридень шпарил нарочито грубым, с хрипотцой голосом. – Нашелся один сознательный… Понял… оценил… нас, простых, добрых тружеников, передовиков, так сказать, производства! Матрена Степановна, вот вы отсталая женщина, темная, непросвещенная, так сказать, передовыми идеями, потчуете нас матами. А мы привезли вам горячий, точнее, пламенный привет. – Тут Гридень сделал паузу, хитрое лицо его плутовато замерло, он шарил рукой сзади под курткой, и торжественно извлек на свет бутылку водки. – Привет с гигантского нефтеперерабатывающего комбината… «Не кочегары мы, не плотники, да, а хи-хи-хи, хи-хи-мики, да!»

Ромка не скрывал своего восхищения. Он почтительно изогнулся, плечи обвисли, рот он не закрывал. Третий парень молчал, с любопытством всех оглядывал.

Данилыч заметил его и удивился:

– Новый дружок у вас, что ль?

– Это-то! Студентик. Прицепился: возьмите да возьмите. От мамки бежит, – объяснил Герка. – Ты возьми его с собой, Данилыч!

– Да-да, – подтвердил Гридень, – этот еще не подлежит растлению.

– Какому растлению? – спросил Данилыч.

– Ну дак че! Чай будем пить, разговоры водить всякие. Откроем сезон ягодный. Сам понимаешь – не обмоешь, она и ягодка горчить будет.

Студент, молодой совсем, смуглявый, с темным ежиком коротких жестких волос, заметно покраснел, почувствовал это и от досады на себя отвернулся.

– Горбовик-то большой? – спросил Данилыч.

– Трехведерный.

– Дак маловат будет.

Гридень расхохотался, заблеял Герка, а Роман похлопал по горбовику студента.

– Хозяйственный мужичок!

– Я с ночевкой, – предупредил Данилыч, – у него хоть есть чем прикрыться?

– Ну как же, мать его три дня в дорогу собирала. Насилу отодрали от ее груди, – спокойно пояснил Гридень.

Ромка загоготал.

– А закусить?..

– Да есть, есть, – досадливо ответил Студент и, чтобы прекратить насмешки, подался к калитке.

– Эй, студент, вернись. Огородом выйдем. Ну, бывайте. Не спалите тут ничего. А то вернусь, всех постреляю, – серьезно постращал Данилыч.

– Обижаешь, начальник…

– Ох ти, ох ти, стрелок, – покачала головой Сима и, вдохнув, пошла в дом.

Лиска, примчавшаяся с огороду, неожиданно присела на задние лапы и залаяла.

– Ниче себе, боров! Ты гляди, как вымахала.

– Костистая, – оценил Герка.

Лиска зарычала, грива у нее вздыбилась.

– Лиска, Лиска, – обрадованно прыгнул Колянька. Он искал ее дотоле в кустах. Собака, наскучавшись, бегала проведовать заветные свои угодья. Она, вообще мирная, ласковая, вдруг начала огрызаться на приезжих. И Колянька не знал, к кому кинуться: то ли к другу – и ведь тоже соскучился по Лиске, – то ли к гостям, которые могли обидеться на Лискин лай.

– Бывайте, – коротко откланялся Данилыч и пошел вниз по тропе.

На крыльце бани курил Жук. Он проводил их долгим взглядом холодных и белых глаз. И глаза, и особенно мешки под глазами, плотные, в резких морщинках, и крепкая стриженая приплюснутая голова его на длинной зароговевшей шее сильно напоминали ящера. Он сидел на крыльце, как замерший в тревоге ящер, с березовым дрыном на коленях, и, когда Данилыч кивнул ему головой, Жук не ответил, только белесые глаза его на миг спрятались в складчатых веках.

* * *

Спускаясь в низину, продирались сквозь молодой жгучий ельник. По склону во мхах восковым цветом, мелкая, как белая мошкара, еще цвела кое-где поздняя брусника. У ручья Данилыч остановился, ступив на кочкастый тряский берег, привычно черпанул ладонью воды, помял ладонь, словно пробуя воду на прочность. Вода ластит, ледяная, чистая, из родников бьет. Да, вкусна жизнь! Особо из первых рук, когда вот так от земли к человеку. Данилыч обтер ладонь о волосы, вдохнул и огляделся.

Считай, всю весну он больной. Уже мнилось – все! Сдал. Отоспались, видать, одыбали, почуяв слабинку на старости лет, хвори, еще на войне добытые. Лежал себе, калился. Да, себя только пожалей! Змейкой вползут, змеем-горынычем задавят все обиды, скорби, болезни.