Мотя из окна глядит:

– Сама чучело. Нажрется так, что и смотреть противно.

Потом молодые пообвыклись. У парня борода отросла, и все с удивлением узнали, что зовется он простым мужицким именем Иван.

– Ох, Иван, – изумлялся Данилыч, узнав имя парня, – когда ж это по Руси ваньки муливаться начали? А? Раньше тока у скоморохов такая мода была.

У девицы, Раисой ее звать, на полголовы от корней темные волосы. Парень не красится больше, а та малюется – с утра глаза насинит, губы накрасит, пегий хвост – на затылок, кувалду – на плечи, подалась работать.

Остальной народ в бригаде тоже сборный, но из местных разъездов. Эти потише. Семейные, хозяйство какое-никакое, коров нет – сберкнижки есть. Ягоду прут в город каждый сезон продавать горбовиками. Орехов чистых на продажу и себе кулями готовят. Семейные старух не любят. Старухи местные на водку слабые, городские с июля валом к ним валят. Считай, все угодья уже открыли чужакам. За бутылку все места продали. Мотя пьет реже, один раз напьется, потом насухо долго живет, потом опять напьется. Сима любит втихомолку поливать, чтоб не видал никто, чтоб слуху не было, чтобы Данилыч не узнал. Пана в ягодный сезон не просыхает. Проспится только петуха кормить – и опять к приезжим по новой…

Сима допила чай в круглой белой чашке, перевернула ее и вздохнула – отчаевничали.

Мотя по-хозяйски смела в ладонь крошки и кусочки сахара, бросила в сахарницу. Вагон-лавка скупо возит, а до села версты считать – немолоденькая. Два раза в месяц пешком пробежится после пенсии, закупит самое-самое: муки, крупы, консервов, рыбки, какая попадется. Товару, если лишняя копейка завелась, да назад едва дойдет. Хорошо хоть Коляньке молоко сухое дочка в городе достает. А так бы ложись и подыхай мальчонка.

После чая у каждой свои дела. Мотя пошла двор проверить да навесить замок на чердак. Принесет черт приезжих, чтоб не споганили. Симе пора делывать еще не приспела, в горнице Колянька спит с Ромкой. Потом уберет. Сима посмотрела в окно, как Мотя тащит лестницу к чердаку, и заглянула в горницу. Мужички спали. Костистый сухой Ромка растелешился по всей кровати. У него под мышкой, как щенок, сопел Колянька.

– Когда же он перебежал? – вздохнула Сима и вошла в горницу поднять с полу одеяло. Укрыть спящих. Мотина горница высокая, просторная. Кровати двухспальные, шишковатые набалдашники блестят – мелом чистит. Половики Мотя с горчицей моет, чтобы цвет не теряли. А уж цвету-то в них! Прямо как на поляне – всякого полно. Да мяконькие, зимою босой не замерзнешь. Над кроватью портреты висят. С одного из них Мотя улыбается – пухлая, задорная, белокурая. Да, крепка была баба, румяна, белозуба, задириста. Силушки да ретивости в ней одной на семерых замешано было. От одного вида, кажется, бражный дух шел. А как, бывало, языком кого прочешет – шаталися…

С другого портрета, сурово поджав губы, сподлобья смотрел Мотин муж Кеша. Злой, драчливый был мужик, из цыган. Ить сошлись же такие… Как это они еще не поубивали друг дружки… В углу на ложе из-под большого зеркала – ровно иконостас. Карточки всех Мотиных детей, родных или просто знакомых. Да, вокруг Моти народ всегда роем. Все лето орда к ней валит. То детки товарищей своих привезут, а там, глядишь, товарищи эти сами привалили да еще других товарищей с собой прихватили…

Сима сразу увидела свою фотографию. Она сидела с Васенькой на низкой лавочке под кустом черемухи. Она уже опадала, черемуха, цвет ее сыпался на лавку и на Симин платок. Оттого платок на карточке вышел будто с цветочками. А был он просто синим, плотным и синим… И она молодая совсем еще была, Сима. А Васенька – чистый голубок: глазки ласковые, курточка на нем ладненькая, от волос репейным маслом пахнет… Соколик мой! Какой хороший рос… Да ласковый… Да послушный. Наглядеться не могла, нарадоваться. Все думала: «Вот Бог Витю взял, а Васю дал. И народ хвалил. Вот ведь, видать, сглазили! Сглазили». – Сима оглянулась на спящих ребят и вдруг представила себе, как спит сейчас Вася с этой бабой. Немытая, нечесаная, с утра первым делом за папиросу хватается. Вечно опухшая, синяя от запоев. Вот нашел, нашел себе присуху! Вот горе-то на их свалилось! Вот срам какой… Бичиха. Натуральная бичиха…

Мотя гоношила завтрак ребятам. Пекла блинки. Хлеб вечером кончился, а вагон-лавку вчера проворонили.

– Вчерась, пока шла, все думала, что схожу, все скажу, – жаловалась Сима Моте. – Думаю, по-хорошему. Пришла. Чисто на этот раз у них. Вася, видать, на работе, а она еще магазин не открывала. Народ уж у крыльца бродит, а ей хоть бы хны… «Здравствуй, – говорит, – маменька». Слышь, Мотя? «Здравствуй, – говорит, – маменька». Не уразумела? «Ну, – говорю, – здравствуй, Аня. Когда ты отсюда уйдешь?» – «Куды?» – «Хоть суды!» – «Да куда же я от свово мужика пойду?» – «Да какой же он тебе мужик? Он сын мой, а ты меня на сколь моложе-то. Отшибло память на старости-то». Я говорю: «Ты под кем не лежала, ты вспомни. Под Кондратием лежала? Лежала! Под Генкой Брагиным лежала? Лежала! На двадцать первом километре, помнишь, как тебя с бригадиром застукали. А? Жена его, Люська, тебе космы рвала. Теперь до моего сына добралась. Ты его должна на путь хороший наставить, на верный. А вы что? Запились обое!» Смеется. Решила я, Мотя, сыму с книжки деньги, своя смертные, и скажу: «Езжай с Богом». Все до копейки отдам. С себя все сыму, токо пусть отвяжется. А не то завяжу глаз платком и вон в колодец сигану.

– Воду поганить, – заливая горячую сковороду квашней, спокойно заметила Мотя. – Вон в лес ступай. Хоть волку польза. Он жрать твои жилы не станет, так зубы поточит…

В это время взвизгнула дверь горницы, и Колянька, белоголовый, крепенький, прытко вылетел к старухам и, прокрутившись, как юла, на одной босой молочно-белой ножке, взвизгнул: «Лиска, Лиска пришла!» – выскочил на крыльцо, и в момент они склубились с рыжей молодой собакой.

– Опять прибегла, – с беспокойством заметила Сима, – не стряслось ли че?..

– Дак ее кормить надо. – Мотя сняла сковородку с плитки. – Тоже ведь животина. Васька, он лишний раз кусок ей бросит? Вон гляди че, цепина какая на шеяке.

Колянька снимал с Лиски ошейник с обрывком цепи, собака горячо лизала ему щеки.

– Балдеете? – громко рявкнул Ромка.

Он ступил на порожек горницы, мосластый, долговязый, одна малиновая полоска плавок на теле. Мотя недовольно обернулась на него.

– Прикрыл бы мосталыги свои. Куме Симе, что ль, хвалисся? У нее свой такой же. Никак наглядеться не может.

Слова матери пролетели мимо Ромкиных ушей. Он почесал ногу под коленом и вышел на крыльцо.

– Жердями бабу завлекаешь, чего голымя-то выскочил? – намекнула ему вслед Мотя.

Ромка потянулся, передернулся на крыльце, взглянул в окно квартиры молодых «из тунеядцев», Раиса уже смотрела на него. Улыбалась, крутила кончик хвоста на палец. Иван появился сразу и оттолкнул ее от окна. Из-под занавески вылез для Ромки темный, в ссадинах, кулак. Ромка хмыкнул и вернулся в дом.

– Садитесь кушать, – позвала Сима.