«Жизнь прожила, – подумал он, – а зада бабьего не нажила». Нюраха как прочитала его мысли, обернулась и с неудовольствием глянула на него.

– А знаешь, Петька, – чуть погодя сказала она ему. – Правильно ты сказал. Может, это и к лучшему, что наши дети так маются. Я вон посмотрела в телевизоре эти морды-то, начиная от козла… Дак подумала: они ить все, поди, и училися, и институты покончали и родители имя гордилися, а сколько они беды понаделали, дак не приведи господь! Вона всю Россиюшку обшманали да продали… Дак оно лучше, может, в лагерях сидеть, чем там вон. Ведь весь народ их позор видит, это одно, а Господь что с их спросит за это. А наши-то нагрешили, да отмоются в этой же жизни. Только свои жизни и попортили. Не то что эти козлы… Весь народ пограбили да обгадили. Может, Господь простит за муки деток наших…

Защепив прицепкой последнюю наволочку, она подняла с земли таз и, проходя мимо калитки, беззлобно заворчала:

– И ведь не мог ты сдохнуть, Петька. Что тебе трудно было калитку за Клавкой подпереть. Или задницу от завалинки отодрать не можешь!..

Недавно у них побывала Клавдия. Она принесла кружку свежей клюквы, собранной вчера в распадке.

– Че ее подпирать-то днем?! Может, придет еще кто! – ответил он.

– Кто к нам придет? Ворье одно тока…

– Ну, кому нужны мы! Ворью-то? Чего у нас таскать-то?! Кальсоны вон мои!

– О, счас такой народ пошел! Бичи вон и кальсоны за милую душу сгребут. А че это ты заприбеднялся-то?! Кальсоны у него одни. – Она обернулась и пошла на него, подперев бока руками. – Не одеван он! Для кого хорохоришься?

– Нюрка!

– Скажи лучше, все забыл с Клавкой-то. Видала я, как ты шары на нее пучил!

– Опять начала!

– Я еще не заканчивала.

Она подсела к нему на завалинку и заботливо застегнула ворот его телогрейки, подкутав шарфом шею.

– Че, калека? – спросил он. – Как за ребенчишком за мной теперь надо!

– За тобой всегда надо было как за ребенком глядеть! Тебе ведь не жена нужна была, а нянька! Ты ешо к молодой побежал.

– Как жить будем-то, Нюрка? – серьезно и горько спросил он.

– А так и будем, – спокойно ответила она. – Рядышком! Это самое главное. Глядишь, Господь и нас не оставит!

Они посидели еще, подперевшись плечами, глядя, как облетает сопки молодой, янтарный, в солнечных отблесках ястреб.

– Снег ноне пойдет, – сказала она. – Поясница прям отваливается.

Она поднялась с завалинки и, вновь подхватив таз под мышки, подалась к крыльцу дома.

– Калитку-то подопри, – сказала она, обивая ноги перед крыльцом. – А то Боря Ельцин торкнется рогом – да в огород. Обдерет капусту нашу. Горбаться все лето, рости капусту, воду таскай да скорми ее козлу.

– Этот Боря-то Россию сожрал, – вздохнул Петр Матвеич.

Он все думал о том, как будут они жить на одну пенсию. С его здоровьем теперь и кабана не выкормишь.

– Э, Петька, нас вдвоем никакой зверь не сожрет, не то что Россию. Не народится такой козел на земле, чтобы землю нашу пожрал. Ты понял?

– Понял, – ответил он. К вечеру отзвенела нежная, светящая даль. Небо вспучилось, зацвело сизыми тучами, посыпала белая крупка снега. Когда Петр Матвеич нес в дом охапку дров, снег падал и таял на смолянистых сосновых поленьях. Дул колкий сиверко и несло морозцеватой свежестью, близкой зимой. Чай пили без света, с печными заревами. Было тихо, тепло и уютно.

Ночью он проснулся от непривычного света. Глянул в окно, на белую зыбь снега. Небо очистилось, лучилось звездами, и луна, как ковчежек, медленно плавала в этой безбрежной воздушной стихии. Его рябинка серебристо мерцала в голубоватом этом сиянии, и, глядя на нее, он вспомнил о Надейке и до слез пожалел ее и свою Тамарку, и Юрку, и всех, так беспутно мучавшихся на этой красивой и так разумно устроенной Господом земле. Поднявшись с постели, он прошел на кухню, попил воды из ковша. На припечке пыхало Нюрахино тесто, наполняя дом кисловато-сытными запахами. Печь вытопилась вся, и от нее шло спокойное тепло. Он с удовольствием потоптался по дому, ощущая всей душою его родную, надежную, охранную, как чрево матери, жизнь, которая согревалась во всех углах и во всякой пяди его и Нюрахиными руками. Улегшись на постели, он прислушался к Нюрахиному дыханию, ровному и глубокому, и постарался пристроиться к нему, чтобы и во сне плыть с нею рядышком…

– …Ну вот, я от него пячусь, он как раз за мной, ей-бо… и клешшится, и клешшится. Ручищи страшенные, волосья на их по метру. Слышь, Сим, да как сиганет на меня… Веришь-нет, кума, захолонуло у меня вот тута в груди. Заклинило. А башка-то справная ешшо, варит чуток, ну, думаю, пришла родимая. Да, Сим, так вот и думаю, сквозь сон-то. Дал господь легкой смертушки. Во сне помру. А он меня по бокам бьет, бьет… Да… А потом Панкин петух, спасибо ему, закричал, видать. Я и проснулась. Веришь – нет, лежала, что обмерла. Думаю, нагрешила, видать, за жизнь. Вот меня живую черти и мучают. – Кума Мотя схлебнула чай из чашки, вынула из кармана ситцевый носовой платочек с кружевной обметкой – Симино рукоделье, но подумала и поберегла его, утерлась рукавом кофты. – Не расчухаешь теперь.

– Не бери в голову, – ворканула вспотевшая кума Сима. – К народу сон. Может, нынче навалют. Скорая пора для них.

– Никого не пущу. Тута не собес. Вот и Харитоновы живут, и Панка с петухом, и Данилыч твой. Надька вон. А к ей никто не сунется. Намоет с утра – и в лес. Третий день по ведру выносит…

– Ой, Моть, не могу я этого слушать. Место, что ли, у тя пролежат? Иль углы согниют оттого? Собирашь, собирашь языком, знаешь, что пустишь, – нет, ворчишь…

– Ты, кума, любишь на чужбинке-то проехаться. Добрая за чужой счет. Не твои углы согниют. Чужое место – оно, поди, и не согниет. Свое токо портится…

– Да уйду я, Мотя, – тонко всплакнула кума Сима, утирая точно таким же, как у Моти, платком лоб и слезы. – Хватит меня попрекать-то. Каждый божий день уже, зачала. Уйду нынче. А вот сейчас и пойду…

– Давай, Данилыч давно выжидает…

– Данилыч мне не во грех. Сама знаешь. К Панке пойду. Да и сын у меня живой, слава богу. Найду, не боись… Думаешь, если у тя свой угол, а мне помереть негде, значит, и тыкай в глаза. – Сима заплакала.

Огненный Прасковьин петух, издав хрипловатый хлопотливый вскрик, взлетел на заплот и, вспушив радужную гриву, захлопал в высокое синее небо…

Солнце поднималось бойко и весело, ранняя зорька отгорала желтой полоской за сопками. Туда-сюда сновали скворцы в поисках корма для неуемного своего говорливого выводка, забухтел за стеною, коротко и безрадостно взлаял глухой уже от старости пес Данилыча, видимо, увидав хозяина, стрелка будильника на подоконнике показывала четверть шестого утра.