— Он даже рукой мне помахал, — озадаченно проговорил Худолей.

— Это я и имею в виду. Вот моя визитка, — Майя, порывшись в сумочке, протянула Худолею в темноте мятую бумажку, а он, не сразу нащупав ее, наткнулся на холодную девичью ладонь и содрогнулся — это была совсем молоденькая, мокрая от дождя ладошка. Почти как у Светы, почти как у Светы.

* * *

Ночь была длинная, суетная, и Пафнутьев, войдя утром в свой кабинет и усевшись в жесткое кресло, невольно откинулся на спинку и закрыл глаза. В коридоре, за дверью начиналась обычная служебная жизнь, стучали частые шаги, слышались женские и мужские голоса, чаще почему-то женские, видимо, женщины слишком многое в жизни принимают близко к сердцу. Все, видите ли, их волнует, тревожит, выводит из себя. Перед мысленным взором Пафнутьева проносились события прошедшей ночи, но были они беззвучны и не было в них уже того огня, страсти, накала, это уже были воспоминания.

— Здравствуйте, Павел Николаевич! — прозвучал вдруг голос громкий, вызывающе радостный.

— Здравствуйте, — пробормотал Пафнутьев, не открывая глаз, не пытаясь даже понять, кто его приветствует спозаранку.

— Доброе утро!

— Садитесь, пожалуйста, — Пафнутьев с тяжким вздохом посмотрел наконец на вошедшего. Это был Худолей. — В твоем голосе столько силы, столько молодого задора, что я уж подумал...

— Ну? Ну? Что вы подумали, Павел Николаевич?

— Что Света нашлась.

— Не нашлась. Но вот что я хочу сказать, Паша... Убивает человека не сама утрата, потеря, убивает невозможность что-либо исправить, изменить, вмешаться. Понимаешь? Самое страшное — состояние беспомощности, состояние полнейшей зависимости от других, даже неизвестных тебе людей.

— Они перестали быть неизвестными?

— Да! — закричал Худолей. — Да, Паша! Его зовут Игорь Леонидович Пияшев. Запомнил? Игорь Леонидович Пияшев. Сутенер, каких свет не видел. Бывший актер, бывший челнок, он даже вел уроки дикции и ораторского искусства. Вообще, в нем все бывшее, кроме одного — сутенер. Международного масштаба, Паша. Прошу это учесть.

— Учту, — кивнул Пафнутьев, начиная наконец понимать происходящее. — Это он девочек убил?

— Если и не он, то он все об этом знает. Нужно только одно — чтобы он заговорил.

— Что же нужно?

— Пальцы в дверь. Или еще что-нибудь... Но тоже в дверь.

— Это плохо. Так нельзя. Его надо убедить.

— В чем, Паша?!

— В том, что живет неправильно, безнравственно.

— Ты это всерьез?!

— Конечно, нет. Шутка.

— Таких шуток не бывает, — недовольно проворчал Худолей. — Паша, хочешь скажу страшную вещь?

— Хочу.

— Я его узнал.

— Это хорошо.

— Паша, я его узнал. Еще там, в ночном дворе под дождем в свете автомобильных фар, среди очаровательных девичьих лиц, ног... Что у них там еще есть?

— Глаза, — подсказал Пафнутьев.

— Так вот среди девичьих лиц, ног и глаз я его узнал. По голосу. Только там я еще не мог все сопоставить, все свести в кучу и понять, что за куча — Пияшев. Но потом до меня дошло.

— Надо же, — уважительно проговорил Пафнутьев. — И кем же он оказался на самом деле?

— Помнишь, неделю назад я говорил, что мне позвонил какой-то тип и посоветовал забыть о Свете, помнишь?

— Прекрасно помню.

— Это был он, Паша. Пияшев мне звонил. Я тогда начал тыркаться во все конторы, по соседям, участкового подключил... Вот тогда он позвонил мне домой и сказал — отвали. У него печальный, прочувствованный голос гинеколога. Таким голосом можно зачитывать некрологи по телевидению. Естественно, о смерти тех, кто таких некрологов заслуживает. Таким голосом можно сообщить семикласснице о беременности, двадцатилетней — о СПИДе, тридцатилетней — о том, что детей у нее не будет никогда. А слова! Паша, какие он употреблял слова! Так живые люди не разговаривают. Так никто не разговаривает.

— Только он? — уточнил Пафнутьев.

— Да, Паша, да. Не будете ли вы так любезны... Не кажется ли вам, что сегодня может пойти дождь?.. Прасцице, пожалуйста, милая девушка, у меня сложилось такое странное впечатление, что вы чем-то огорчены?

— Я огорчен? — спросил Пафнутьев.

— Это он так разговаривает, Паша. Я привожу его слова.

— Какой ужас! Неужели это возможно?

— Он засветился, Паша! Он засветился еще неделю назад! Я его узнал. Он приложил руку и к Свете, и к этим убийствам. Когда он мне позвонил неделю назад...

— Что ты предлагаешь?

— Брать! Немедленно! Он сейчас наверняка спит. Вот сонного и брать.

— На каком основании? Тебе не нравится его голос? Тебе кажется, что слова, которые он употребляет, глупы, манеры неестественны? Я тоже от них не в восторге, они и мне не нравятся. Но у нас пока за это не сажают.

— А напрасно! — воскликнул Худолей.

— Согласен, — кивнул Пафнутьев. — Полностью согласен. За подобные извращения русского языка я бы даже пожизненное давал. Наверное, такая статья появится, но чуть попозже.

— Это международный бордель, Паша!

— Мне тоже так показалось.

— За это сажают?

— При отягчающих обстоятельствах.

— Убийство — это какое обстоятельство?

— Отягчающее.

— И после этого ты мне говоришь, что...

— Худолей! — Пафнутьев повысил голос. — Остановись. Ты же грамотный человек. Думай. Ведь не может такого быть, чтобы к нему невозможно было подступиться.

— Слушай! В квартире, где Света жила, мы нашли кучу отпечатков... Может быть, среди них есть и его пальчики?

— Ну и что? — Пафнутьев передернул плечами. — Эта квартира ему принадлежит. Его отпечатки могут там быть на вполне законных основаниях. Пришел к Свете за деньгами, проведал ее, захотел убедиться, что она бережно относится к кухонному оборудованию, не разжигает костры на паркете, своевременно выносит мусор... Это его право.

Вот если бы свои следы он оставил на ноже... Но, как ты знаешь, на ноже были другие отпечатки.

— Я это помню, Паша, — сказал Худолей обиженно.

— Прости великодушно, — начал было Пафнутьев, но Худолей его перебил.

— Она в Италии, — сказал он, невидяще глядя прямо перед собой.

— Кто?

— Света.

— В общем-то, это несложно установить, — проговорил Пафнутьев. — Достаточно...

— Я уже установил.

— Да, конечно... Билеты на самолеты именные, составляются списки, опять же визы... Следы должны остаться.