В июне газеты снова взялись за Юнити, теперь из-за провокации в Праге. В то же время в другом мире Дебора побывала на балу в честь дочерей Джо Кеннеди, американского посла в Лондоне, подружилась со всей семьей. На балу у лорда Маунтбаттена она танцевала с Джеком Кеннеди, а спустя годы появится на его инаугурации. В дневнике Дебора отметила: «скучноват, но мил». Через две недели после первого выхода в свет она познакомилась со своим будущим мужем, Эндрю Кавендишем, вторым сыном герцога Девонширского. «Для меня все было решено», — писала она впоследствии. Дебора сразу узнала своего мужчину. Если она и воспринимала себя как идеальный товар, подпорченный чужими поступками, — захочет ли достойный жених войти в сумасшедшую семейку? что скажут его мамаша, викарий, няня? — вздоха облегчения при столь быстром появлении Прекрасного принца мы не услышим. Не тот у нее характер, чтобы выдать подобные опасения.

Эндрю, тогда еще учившийся в Кембридже, вроде бы не соответствовал типу, на какой обычно западали девочки Митфорд, и в этом, вероятно, состояла отчасти его привлекательность: в отличие от самовлюбленных и напористых самцов он был вяловатым, остроумным и самокритичным. Он обладал неистощимой способностью получать удовольствие от жизни, и его шарм не требовал проверки. Подростком Дебора была насмерть влюблена в Дерека Джексона, человека совсем иного стиля. (Разве что он, как и Эндрю, увлекался скачками. Эндрю был и изящно азартным игроком: «человек из букмекерской конторы гнался за ним на вокзале Виктория вдоль всего поезда»‹51›.) Но Дебора видела, как ее сестры пытаются ужиться с альфами, которые все на свете знают, а стоит им потерпеть неудачу — дуются, как маленькие мальчики. Позднее Эндрю признается, что хозяйка в доме — Дебора, «но мне это в женщине нравится». В августе 1938-го они оба вместе с другом заехали ненадолго в Вуттон (технически Деборе это было запрещено, пока брак Мосли и Дианы не был официально объявлен), где застали сэра Огра мирно удящим рыбу в окружении детей. Они провели там «буквально десять минут», писала Диана Юнити. Юноши ей «показались невероятными младенцами» (возникает ощущение, что Диана родилась взрослой). Конечно, восемнадцатилетний Эндрю выглядел застенчивым, неоперившимся юнцом на фоне окружавших Диану парней в сапогах. Нэнси сочла его «симпатичным малышом» (хотя Ивлину Во она позднее признавалась, что увидела сходство с ним в персонаже «Возвращения в Брайдсхед», лорде Себастьяне, что, вероятно, подразумевает небрежный аристократический шарм). И это опять-таки, несомненно, привлекало Дебору.

Поженились они только весной 1941-го. Эндрю хотя и не был красив, имел успех у женщин; ему было бы разумнее дождаться совершеннолетия, чтобы решиться на окончательный шаг. Сидни извелась: Эндрю казался ей легкомысленным, взять хотя бы тот случай, когда Дебора поехала в Оксфорд и там встречала поезд за поездом — Эндрю опоздал и на второй, и на третий. Тем не менее уже летом после выхода в свет Дебора считала себя помолвленной, пусть неофициально, и герцоги Девонширские пригласили ее к себе. Мать, все еще неуверенная и цепляющаяся за правила, написала дочери строгое письмо, требуя подтверждения, что приглашение исходит от самой герцогини, а не от молодого человека. Тут мы еще слышим голос прежней Сидни, той поры, когда ее власть еще не была ниспровергнута. С учетом остальных событий эти наставления кажутся нелепыми. И все же нельзя не восхититься стойкостью — почти трагической, — с какой Сидни пытается обеспечить счастливую развязку хотя бы для последней своей дочери.

Дебора повидалась и с Джессикой, которая вернулась в Лондон и родила дочку Джулию. Супруги Ромилли поселились в рабочем районе Ротерхайта, в ту пору застроенном трущобами, поблизости от доков, которые падут одной из первой жертв при налете люфтваффе. Джессика жизнерадостно сообщала сестре в декабре 1937-го, через два дня после рождения дочки, что младенец очень крепкий: «Ты бы могла повидать меня в любой момент, не будь ты носителем детской болезни» (Дебора переболела корью). На самом деле повидать Джессику родственникам было не так просто, поскольку Эсмонд запрещал визиты всех Митфордов, за исключением Тома. (Еще одно свидетельство присущего Тому умения быть всем для всех.) Когда Дебора наконец явилась в Ротерхайт и обнаружила Джулию в люльке, свисавшей из открытого окна, Эсмонд отсутствовал, но в дальнейшем несколько встреч — ужасных — все же произошло. По воспоминаниям Деборы, особенно мерзко он высказывался о ее матери. Вероятно, от него постарались скрыть, что посмотреть на внучку Сидни привезла Юнити и машина была забита вещичками для малютки, там было и платье от Дианы. Джессика поблагодарила сестру крайне холодным письмом и просила больше ничего не присылать, «потому что Эсмонду это не нравится». Тот факт, что Брайан Гиннесс, вступивший в новый брак, был в этом доме желанным гостем, говорит и об отношении четы к его первой жене, и о некоторых качествах самого Брайана. Нэнси стала персоной нон грата после «предательства» в Сен-Жан-де-Люз, Памела — поскольку вышла замуж за фашиста. И так далее. Жизнь устраивалась по евангелию от товарища Эсмонда.

Как на самом деле Джессика воспринимала реалии жизни рабочего класса тридцатых годов — этот мир цинковых ванночек, ночных горшков, дом, «где растрескавшиеся стены скреплялись слоями вздувшихся обоев»‹52›, — выяснить невозможно. Вместе с Эсмондом она работала в рекламном агентстве Уолтера Томпсона. Эсмонд был копирайтером (в отличие от Гордона Комстока из романа «Да будет фикус», он не считал эту работу службой у алтаря Господа Денег), она занималась исследованием рынка и впервые общалась с людьми, чье дело взялась отстаивать. Джессике хватило честности признать, что эти встречи вызывали амбивалентные чувства, как и знакомство с лейбористами, с которыми Эсмонд намеревался блокироваться; она привыкла к определенной утонченности поведения, и вне этих рамок ей становилось неуютно. Отчасти она всегда была защищена — самим фактом своего происхождения, как та девица в песенке «Простые люди», которая хочет жить с бедняком, но стоит ей позвонить папочке, и тот положит этому конец — и оставалась настолько Митфорд, что наняла служанку. И все же между Ратленд-гейт и Ротерхайт-стрит — пропасть. Что получила Джессика, совершив прыжок из квартала SW7 в SE16? Жизненный опыт, без сомнения, но едва ли кто-то жаждет опыта ради опыта. Она пыталась что-то доказать — но что именно? Автор рецензии на «Достопочтенных и мятежников» замечает: «Трогательна уверенность этих юных существ [Джессики и Эсмонда], что они служат миссионерами прогресса… В наши дни [1960] молодая женщина левых убеждений вполне может счесть эту книгу ничтожной — слишком много здесь семейных анекдотов, „птичьего языка“ и занятий, недоступных товарищам по партии»‹53›. Довольно-таки высокомерный разбор, но не в бровь, а в глаз: если бы не происхождение, против которого восставала Джессика, то в бунте не было бы смысла — а может быть, и в книге.

Так же и с Эсмондом. Два года спустя он скажет: «Я не был коммунистом, я сейчас не коммунист и никогда им не стану». Да, он оставался в неопределенности — даже для самого себя. Ему не нравился модный вариант коммунизма как абстрактной веры, и можно понять почему: большинство интеллигентов за всю жизнь не видели ни одного пролетария; Энтони Блант упал бы в обморок при одной мысли переехать в Ротерхайт и не любоваться Пуссеном. С другой стороны, трудно понять, что именно пытался доказать сам Эсмонд, кроме мужества осуществлять на практике — хотя бы временно — то, что он проповедовал в теории. Он тоже был защищен своим происхождением. Как холодно и уничтожающе замечала о его политической борьбе Диана, как оценивали его характер Дебора и Нэнси, как признавала и сама Джессика («одаренный ненавистник»), ему естественнее было выступать против, чем за. Он был анархистом по природе, а не левым идеалистом, как его жена. В этом есть своя слава (вспомните Рассела Брэнда), но такой путь ведет в тупик — подобный тому, каким баррикада на Кэбл-стрит стала для чернорубашечников Мосли. Эсмонд набрасывался на Джессику за любое проявление митфордианства, принадлежности к высшим классам — но куда ей было деваться от своего происхождения и в чем ее вина? Он ругал ее семью. Неужели эта новая жизнь — то, чего она хотела? Единственный возможный ответ — да; оставалось лишь мириться с ситуацией. Если Джессику и посещали сомнения вроде тех, которые могли тревожить Диану, когда та сидела в одиночестве на Итон-сквер, Джессика — и в этом схожая с сестрой, изгнанной из ее жизни, — раньше умерла бы, чем в этом призналась.