Тяжело думать, через что пришлось пройти родителям, когда выяснилось, что Джессики нет в Дьеппе, да и вообще нигде. «Я чуть с ума не сошла, когда казалось, что ты вообще исчезла, — писала потом Сидни дочери. — Я видела, что ты несчастлива, но причины не могла постичь, разве что у тебя, как у большинства девушек, не было занятия. Мне следовало найти способ тебе помочь… Пуля теперь получше, но ужасно было видеть, как он сдал. Никогда его таким не знала». Действительно, с того времени красавец Дэвид, которому не было еще и шестидесяти, стал стариком.

«Ты первой в семье попала в объявления на столбах, — сообщала Нэнси сестре. — Буд обзавидовалась». Но прежде чем настало время шуток, пришлось пережить пору ледяного отчаяния, без малого две недели, пока Ридсдейлы сидели у телефона и ждали. «Мне кажется, она так и не поняла, как это отразилось на обитателях Ратленд-гейт, — писала Дебора Диане спустя 60 лет. — Словно кто-то вдруг умер молодым». Ей запомнилось, как смолк граммофон, прежде игравший день напролет. Она и шестьдесят лет спустя недоумевала, как Джессика могла на такое решиться и проделать это именно таким способом, — воспоминания явно угнетали младшую сестру и в старости. Сама Джессика спустя всего сорок лет после этих событий в письме к Деборе опровергала обвинение, будто она причинила родным такую уж боль: «Честно, мне кажется, ты сейчас выдумываешь»‹47›. Но выдумывать не в стиле Деборы. И уж точно не был преувеличением ее рассказ о мучительных днях ожидания.

Дебора полагала, что Эсмонд заманил Джессику в ловушку. Однако она сдалась ему добровольно. И (в точности как Диана, чего ни одна из них не признала бы) она решительно отстаивала свою правоту. В «Достопочтенных и мятежниках», более чем через двадцать лет, она описывала Эсмонда как прекрасного товарища по борьбе, «орхидею, выросшую на куче навоза» (вот уж выражение, которого Дебора никак не могла одобрить). Один из рецензентов отозвался на книгу формулой, которую сестры сочли более точной: он назвал Джессику и Эсмонда «опасной парочкой», сблизившейся на «общей аморальности, достигавшей порой степени блаженства»‹48›. Ивлин Во писал Нэнси, что Ромилли выглядит в этой книге «омерзительным» (чего еще и ждать от Ивлина, сказала бы на это Джессика): «Она ухитряется создать неприятное впечатление не только о людях, против которых затаила обиду, но даже о тех, кого якобы любит». Несомненно, взаимные чувства Джессики и Эсмонда были сильными: физическое влечение и общее дело создавали бешеную страсть. Да и возможность бросить вызов сыграла свою роль: кто знает, зашли бы Ромео и Джульетта столь далеко, если бы не разделявшая их семейная вражда? К страсти примешивалось и смутное желание отомстить — за что именно, возможно, и сама Джессика толком не знала. Вероятно, примерно такие же чувства пробудил в Диане ее первый муж, хотя в силу своего темперамента она выражала их иначе — не резким разрывом, а спокойным отстранением. Только у Юнити сложных чувств не имелось, в своем бунте она была проще и счастливее всех.

Прошло две недели, и мать Эсмонда получила от сына письмо: они с Джессикой на данный момент должны быть женаты, и любая попытка насильно вернуть ее в Лондон будет отомщена утечкой в газеты «правды» о Юнити и Гитлере. Вот это вполне для Эсмонда типично. Он уже показал себя Джессике во всей красе в Байонне, где они дожидались ее визы. Они сидели в кафе, и какие-то местные жители вздумали издеваться над собакой. Джессика горячо любила животных, как все Митфорды, и умоляла Эсмонда вмешаться. Он в праведном гневе ответил: «По какому праву ты навязываешь людям свою подлую аристократическую любовь к животным?» В Англии, продолжал он, собак откармливают вырезкой, а народ голодает. Верно, однако можно ли одной жестокостью извинить другую? Если в тот момент что-то еще могло заставить Джессику вернуться, то именно такое поведение возлюбленного, однако она осталась — видимо, решила, что политические убеждения должны быть сильнее личных пристрастий. Получив визу, она отплыла с Эсмондом в Бильбао. Там им дали журналистскую аккредитацию и жилье на некотором расстоянии от зоны боевых действий. Эсмонд составлял бюллетени для «Ньюс кроникл», а вскоре получил работу в «Рейтер». Он производил сильное впечатление и для девятнадцатилетнего юноши был действительно крайне незаурядным, но в его героизме было и нечто отталкивающее. Полная противоположность обаянию Митфордов — и казалось, ему это нравится. Когда Нэнси впоследствии говорила, что он переделал на свой лад Джессику и та, хотя и сохраняла привязанность к близким, по сути дела, на самом фундаментальном уровне повернулась к семье спиной, то понятно, о чем сокрушается Нэнси.

Либералкой в семье считалась Нэнси, ей и выпала задача уговаривать сестру вернуться. Сначала подумывали назначить на эту роль Юнити, которая в марте приехала из Мюнхена, однако тут же от этой идеи отказались. Письма Юнити Джессике той поры очень интересны: в них обнаруживается проницательность, сохранившаяся вопреки помешательству, и полное отсутствие переживаний в связи с тем, что сестра перешла на сторону врага. «Твое письмо уму непостижимо, — заявила она, — перечитав, еле могу поверить, что ты его написала сама, настолько непохоже на тебя». Впечатление Нэнси, но переданное словами Юнити. Далее Юнити сообщает, что «злая тетя Малютка» пожелала Джессике лучше умереть и что, скорее всего, тетя желает такой же участи и Диане. Заключительное, почти комическое сообщение: Юнити упросила Гитлера позаботиться о том, чтобы скандал не проник в немецкие газеты. Ведь пресса уже всерьез заинтересовалась «побегом» Джессики («еще одна анархистка в семье Митфорд» и т. д.). Черчилль задействовал свои связи, и министр иностранных дел Энтони Иден отправил телеграмму консулу в Бильбао. Вовлекли в эту историю и британского посла. Двое юных коммунистов, Джессика и Эсмонд, не были оставлены вниманием властей — ведь они принадлежали к аристократическому сословию.

В конечном итоге им пришлось вместе с 180 беженцами подняться на борт миноносца «Эхо»: посол сообразил сказать, что без них не эвакуируют беженцев и вина падет на них. «Таймс» 10 марта сообщила, что Джессику и Эсмонда «ждут в Лондоне сегодня вечером», источнику информации оптимизм помешал понять, с кем приходится иметь дело. В Сен-Жан-де-Люз (дальше Эсмонд путешествовать не пожелал) парочку встречали Нэнси и Питер; воссоединение семьи происходило на глазах целой толпы репортеров. «Мы увидели их возле трапа, — вспоминала Джессика в „Достопочтенных и мятежниках“. — Нэнси, высокая, красивая, махала нам перчатками…» Далее Джессика сообщает, что Нэнси заговорила с ней самым легкомысленным тоном, «она все повторяла: у вас же нет подходящей одежды для сражений», хотя в ту пору, в июле 1937-го, Джессика в одном из писем распекает Нэнси, посмевшую ей заметить, что сожительство с Ромилли нереспектабельно. Питер, считавший, что сумеет справиться с любой проблемой, добился лишь того, что Джессика еще более ожесточилась. «Он мечтал стать героическим братом, который ринулся (все расходы за счет Пули)… спасти тебя и вернуть», — усмехалась Юнити. Питер заявил Эсмонду: если они вернутся в Англию, Дэвид назначит дочери содержание. И действительно, Эсмонд нуждался в деньгах (не пройдет и двух месяцев, как молодые начнут клянчить у Сидни). Но такие вещи нельзя говорить в лицо юноше, изображающему презрение к низменным потребностям.