Решить этот спор удалось Сидни — увы, не так, как она хотела бы. Она приехала к Джессике — уже в Байонну, — и та призналась, что, вероятно, беременна (так оно и было). Теперь приходилось хлопотать уже не о возвращении в Англию, а о безотлагательной свадьбе. Молодые и сами хотели пожениться, но не имели возможности, поскольку оба не достигли еще совершеннолетия. Кроме того, Сидни обвиняла Эсмонда в трусости: ему следовало должным образом просить у Дэвида руки Джессики, но «чего и ждать от коммуниста». Эсмонд вроде спокойно ее выслушал, но ему была присуща мстительность. По возвращении в Англию Сидни получила целую пачку очень неприятных писем: сначала Эсмонд намекнул, что они с Джессикой передумали оформлять брак, потом пригрозил, что не пустит Сидни на церемонию бракосочетания, которую она же и готовила. Его неприязнь к Митфордам вскоре достигла степени недоговороспособной. Он убедил себя, что объясняется это просто: все они нацисты (свое мнение Эсмонд выражал и вслух). Однако, как часто бывает, имелась личная подоплека: ненависть к чужому обаянию, благопристойности, привилегиям. И то, что он причинил этой семье столько горя, тоже каким-то образом настраивало Ромилли против родных Джессики. Свадьба, состоявшаяся 18 мая 1937 в Байонне (обеих матерей все же допустили), Ридсдейлов не слишком утешила: Джессика была для них потеряна, и они это понимали.

Тем не менее Сидни храбрилась, описывая Деборе эту свадьбу: шелковое платье, купленное в «Харродсе» для Джессики, граммофон, подаренный Деборой и Юнити (можно представить, как Эсмонд отнесся к этим оскверненным дарам богачей и к ожерелью от Дианы). В итоге главной жертвой оказался Дэвид. Он не мог знать, что больше не увидит дочь, — хотя в тот момент не хотел ее видеть, — но на него обрушился спровоцированный поступками Джессики шум. Репортеры толпились на Ратленд-гейт и требовали от Дэвида заявления. «Дейли экспресс» выплеснула скандальный сюжет на первую полосу, назвав беглянку «достопочтенной Деборой Фримен-Митфорд». Дебора отсудила тысячу фунтов за репутационный ущерб (Том был одним из адвокатов на процессе). Однако при рассмотрении дела в Высоком суде в июне прозвучало, что Дэвид сообщил прессе «некую информацию», то есть болтал бессмысленно в надежде «уладить возникшую проблему. Он был тогда очень расстроен…». Так он угодил в липкое болото, и его имя чуть не каждый день мелькало в газетах. Сидни с подобными ситуациями справлялась намного лучше. Когда репортер из «Дейли экспресс» задал вопрос, может ли он поинтересоваться, получено ли согласие на брак, она ответила: интересоваться он может сколько угодно, однако она отвечать не станет. Дэвид, напротив, был лишен навыков обращения с подобной публикой. Он походил на старого медведя, которого кнутом и приманкой гонят из укрытия, применяя силу без малейшей деликатности. Он пытался жаловаться на навязчивость прессы, но жалобу отвергли под обычным предлогом «публичного интереса».

Как непохоже это на поведение дяди Мэтью («В поисках любви»): когда его дочь Джесси сбегает в Голливуд, он весело беседует с репортерами о ее мечте выйти замуж за кинозвезду Гэри Куна. Нэнси, как обычно, попыталась рассеять кошмар, сделав его смешным (и заодно частично использовала биографию Джессики, наделив Линду харизматичным и страшным мужем-коммунистом). На свой лад она возвращала отцу (вымышленному) его прежнюю величественную и неприступную стать, изображая, как журналисты пробираются в его дом, ускользая от ударов кнута, и дядя Мэтью, пролистывая очередную смехотворную статью, бормочет: «Этого, что ли, подонка, я нашел у себя под кроватью?» «Он наслаждался от души, — писала Нэнси и уточняла: — Казалось, он с большим удовольствием отыскивал свое имя в газетах, и мы все заподозрили у дядюшки Мэтью тайную страсть к публичности».

Как Нэнси прекрасно было известно, к ее отцу это «подозрение» не имело ни малейшего касательства — в особенности после того, как началась война.

В праве ли был Эсмонд объявить всех Митфордов нацистами? Если присмотреться к фактам его глазами, то, пожалуй, да.

Когда в 1934-м он и Филип Тойнби пытались сорвать митинг чернорубашечников в Олимпия-холле, среди присутствовавших находились Нэнси и Юнити. Когда с такими же протестами Ромилли и его товарищи врывались на митинг в Эрлс-корте в 1939-м, там были Диана, Юнити и Том, а возможно, также Дебора и Сидни, и Том отдавал фашистский салют. Роман Нэнси «Чепчики в воздух», поссоривший ее с сестрами «правого крыла», свидетельствовал о ее скептицизме, однако тон книги был настолько легкомысленным, что не позволял ей увернуться от символической казни.

В 1935-м, когда Юнити жила в Мюнхене, Том дважды обедал с ней и с Гитлером. В тот же год в гости к Юнити приезжала Памела (которая на следующий год выйдет за приверженца фашизма); Гитлер пообедал и с ней, восхищаясь ее чудесными голубыми глазами. Спокойный консерватизм Памелы — наилучшее противоядие от бессмысленного экстремизма, но Эсмонд смотрел на такие вещи иначе.

А сами Ридсдейлы? Факты вопиют против них. Сидни уже в 1935-м познакомилась с Гитлером. На следующий год ее муж начал выступать в палате пэров с прогерманских позиций. Супруги посещали обеды Англо-Германского общества дружбы, в число членов которого входили и герцог Веллингтон, и лорд Наффилд, старинный друг Дэвида, и Эдуард VIII, который вскоре отречется от престола, но симпатии к нацистам сохранит (в «Англо-германском обозрении» (Anglo-German Review) за декабрь 1936-го приводятся слова немецкого комментатора: «У вас замечательный король. Почему вы не выпустите его из клетки?»). В 1937-м Ридсдейлы присутствовали на приеме в немецком посольстве вместе с герцогом и герцогиней Кентскими, Черчиллями и Чемберленами. Нэнси отзывалась о посольстве Риббентропа как о самом элегантном в Лондоне (хотя тут она-то чиста. Питер Родд ответил на приглашение на идише). В свою очередь, Лондондерри устроили прием для посла, пригласив премьер-министра и снова Ридсдейлов. Этот факт более других подтверждает позднейшее свидетельство Нэнси: в немецкое посольство «ходили все, пусть они теперь и отрицают»‹49›. Историк Эндрю Робертс писал: «В Британии тридцатых хватало тех, кто отнесся бы к соглашению с Гитлером благосклонно, если не с энтузиазмом. Это настроение выходило далеко за пределы узкого круга фанатиков антисемитов…» Империалисты, консерваторы, газетные короли, бизнесмены — в каждом слое находились свои сторонники «умиротворения». «Пожалуй, интереснее всего, что значительная часть английской аристократии проявила сильные прогерманские и даже пронацистские настроения»‹50›. Риббентроп обаял множество людей, лорд Дерби приглашал Геринга к себе смотреть скачки Грэнд-Нэшнл.

В этом смысле Ридсдейлы не представляли собой такого уж исключения, хотя чаепитие на квартире у Гитлера летом 1937-го, куда Сидни привела и Дебору, выходило за рамки обычного. Джессике Сидни отчитывалась: «С ним очень легко, можно чувствовать себя раскованно, да и манеры у него прекрасные». Он спрашивал о «маленькой Декке». Может показаться, что мать пытается спровоцировать юную коммунистку, но тон письма не таков, скорее Сидни хочет все сгладить, указать на нелепость политических разногласий. Если так, это запредельная наивность. Дебора, пожалуй, справилась с задачей лучше, попытавшись вышутить весь инцидент. Она сообщила Джессике, что мать («убиться можно») спросила Гитлера, есть ли в Германии закон, регулирующий качество муки в выпечке. В семнадцать лет, в ожидании скачек в Аскоте, до которых оставалась всего неделя, Дебора склонна была воспринять эту встречу как потеху, а может, несерьезность была и сознательной. У нее обнаружился иммунитет, как у Памелы. О Юнити, которая «тряслась так, что едва могла идти», она пишет как о природном — и чуждом — явлении. О Гитлере она в дневнике замечает, что вживую он выглядел не столь суровым, как на фотографиях. Годы спустя она признавалась, что долго не могла взять в толк, как это он отложил выезд в Оберзальцберг, свою горную резиденцию в Берхтесгадене, только ради двухчасового разговора с ними.