Господарев слуга уехал быстро.

Даже если я сейчас начну кричать, услышит ли? За своим гневом, за своей обидой, за топотом копыт взмыленного коня?

Жан, гнусно усмехаясь, выходил из-за деревьев. Там он притаился. Видно, и слышал все, о чем мы говорили с господаревым слугой.

Его движения изменились. Теперь он походил на гибкое животное, опасное и хищное.

— Попалась, — произнес он и рассмеялся. Беззлобно, весело. А у самого глаза горят стылым огнем яростным. — Ну, теперь-то я накажу тебя за непокорность. Пойдем-как домой, голубушка. Хватит уже отсиживаться в своем доме. Достаточно ты от меня пряталась.

— Я больше не жена тебе, — глухо ответила я. — Господарь нас развел. Грамоту мне выдал. Так что не имеешь ты власти надо мной.

— Ах, вот как? — он усмехнулся. — Ну, да мне все равно. Слово Господарево мне теперь без разницы. Сам я себе Господарь. А ты все равно моя. Мне принадлежишь.

— Что тебе надо?!

Нервный спазм от ужаса сжал мое горло. Еле смогла выговорить несколько слов.

— Ты же знаешь, — кажется, он слегка удивился моему вопросу. — Двуцветники мне нужны.

— Зачем же угрожать и преследовать меня, — отступая, проговорила я. — Надо было сразу сказать, что с тобой приключилось. Я бы вылечила тебя.

Жан снова рассмеялся, тихо, пакостно.

— Добрая, наивная душа, — проговорил он с таким страшным выражением, какого в его речи прежде никогда не было. Да, теперь Жан был совсем другим существом. Словно оболочка та же, а внутри кто-то другой. Страшный, порочный, безжалостный… и бесстрашный. — Кто ж тебе сказал, что я хочу вылечиться? Я не болен.

— Ты безумен! — выдохнула я. — Разве можно желать себе такого существования?!

— Что ты знаешь о таком… существовании, — высокомерно ответил Жан. — В моих жилах течет такая сила, что я могу любого человека надвое разорвать. Ни один со мной не сравнится в ловкости и мощи.

— Ни один? — усмехнулась я, отступая еще. Не знаю, на что надеялась. Выгадать пару шагов, чтоб попробовать убежать? Не поможет; это существо в пару прыжков меня настигнет. Не убежать мне. Так хоть время потянуть, надышаться перед смертью! — А пару мальчишек упустил. Рея да господарева слугу. Господарев-то слуга тебе, небось, еще и холку намылил, хоть и раненный? А собака моя и вовсе напугала так, что и близко боялся подойти к дому? Тоже ведь щенок еще.

На холеном лице Жана промелькнули стыд и легкое недовольство. Не знаю, врал ли он насчет своей силы, или же просто первая охота с непривычки была неудачна. Но мне удалось уколоть его самолюбие.

— Мальчишку, — прорычал он, потеряв самообладание и топнув ногой, — я не собирался убивать. Хотел обратить его! В прислужники взять! Только и всего! А слуга господарев не один был. С ним псы… Шум поднял, созвал свору. А мне лишняя возня и к чему!

— Собак боишься? — усмехнулась я.

По лицу Жана пошла мучительная судорога.

Боится…

Кто их знает, упырей, почему. Но боятся они псов. Верно, потому, что на псов их яд не действует?

Эх, где ж мой верный Мрак… Далеко от дома я отошла, далеко…

— Зачем тебе двуцветники, если не лечиться, — спросила я наобум.

Не рассчитывала, что Жан ответит.

Но его тщеславие диктовало ему иное поведение.

Он как будто бы очень хотел выговориться. Заявить о своей исключительности хоть кому-то. Он как будто сидел взаперти без общения долгое время, а теперь не мог наговориться.

— Они ядовиты, — посмеиваясь, ответил он. — Ты же знаешь. Только мне этот яд не страшен. Наоборот: я должен его отведать, и как можно больше, чтоб стать сильнее. Бессмертным. Практически бессмертным. Семикратно живущим. Выпью яда – и хоть в пыль меня обрати, сожги и по ветру развей, а я восстану все равно. Из крохотной чешуйки несгоревшей. Из ноготка. Такая теперь у меня будет природа.

— Еще не такая, — огрызнулась я. — И такой не будет! Я тебе зачем? Отомстишь, и думаешь, сильнее станешь?

Жан поморщился.

— Обращу тебя, дуру, — небрежно ответил он, — и ты сама мне вынесешь эти цветы.

— Я тоже не смогу переступить соляную дорожку!

— Ну, домашние-то твои смогут? Позовешь их, прикажешь. Они ради тебя все сделают!

Тут я сообразила, что сам кусать меня он не собирается.

Даже трогать не хочет.

Вон как рыло-то свое воротит, морщится, словно ему приходится спросонья на солнце смотреть. Видно, чем сильнее он становится, тем сильнее ранит его серебряная вода, которой я умываюсь каждое утро.

Значит, должен быть кто-то еще. Не такой сильный. Глупый, еще не знакомый полностью с упыриной долей. Кто-то новообращенный, недавно покусанный…

Со стороны болотца раздалось пыхтение, я молниеносно обернулась туда.

По кочкам неуклюже топала… Клотильда!

Господарев кнут сильно ей повредил.

Мышцы перебил и нервы.

Ноги ее не слушались, вихлялись, как на шарнирах. Того и гляди, выкрутятся из суставов. Она их еле волочила и сипела, потому что практически на руках ей приходилось передвигаться, втыкая в подтаявшее болотце длинный шест и опираясь на него.

Но она была обращена.

Ее рот жадно скалился, меж губ виднелись острые, будто отточенные зубы. Глаза горели мукой и нечеловеческой жаждой.

Эта укусит, да с удовольствием…

Ей плохо без глотка крови. Она будет грызть меня до тех пор, пока от серебра в моей крови у нее челюсти не покрошатся…

— Как ты мог обратить свою мать! — в ужасе прошептала я, отступая.

Жан поморщился.

— А что мне делать было? Подручные нужны. А других покусанных ты вылечила.

— Я?!

— Ну не я же. Ты пластыри свои от боли и всяких хворей раздавала налево и направо. Считала, кто сколько купил? Спрашивала, для чего? То-то же. Одна покусанная померла, не выдержала. Слаба здоровьем была баба. А вторая за пластырями к тебе всю родню, наверное, заслала. Кто пару купит, кто три штуки. Вот и вылечилась потихоньку. А меня стала чуять и убегать. Я поэтому и понял, что двуцветники-то у тебя. Иначе искусанную ничем не вылечить, только этими цветами. Так и остался без помощницы. Пришлось мать куснуть. Да и шут с ней.

— Но она же мать твоя!

— Тупая старая корова, — ругнулся он. — Не смогла уберечь такое сокровище…

— Клотильда, не надо! — закричала я.