придуманы. Это слишком тяжело. И я не хочу об этом говорить.

Некоторое время мы сидели в молчании. Между нами клубился сигаретный дым, рядом в ресторанном зале кто-то пел «Леди в красном».

— И все же, — сказал Кэллум наконец, — ты получила место. Это так круто. Ты не прячешь под спудом светильник собственной мудрости. Ты умная, остроумная…

«Я толстая», — подумала я.

Чтобы перестать краснеть от смущения, я сказала:

— А также неплатежеспособная. Извини. Я думала, у меня больше денег в кошельке.

— Что за ерунда. — Кэллум поднялся с места. — У меня тоже деньги никогда не держатся.

Он направился к бару, а я устремилась в туалет. В зеркале я увидела, что моя прическа все еще сохраняет первоначальную форму, а лицо по-прежнему матовое. Я вытащила губную помаду и (невероятная вещь) расстегнула две пуговицы на блузке. Мне казалось, что я здорово выгляжу, пока худенькая девушка с голым пупком не подошла и не встала рядом. Я могла прочесть мысли, которые крутились у нее в голове: вот это да, ну и туша! Но когда я повернулась, чтобы уйти, я увидела, что у нее никак не получалось справиться с контактными линзами, из глаз текли слезы, и она, возможно, даже меня не заметила. «Стеснительность — это род тщеславия», — вспомнила я высказывание Кисси. Она сказала, что прочла это в «Ридерз дайджест».

Когда я вернулась к нашему столику, место уже было занято, так что мы переместились к боковой двери и стояли там на проходе. Мы начали разговор об учителях, о самых плохих, которые когда-либо нам попадались. Кэллуму было что сказать на эту тему, а потом он поделился своими планами на следующий год и рассказал, в какой университет собрался поступать после возвращения из путешествия по миру (Ньюкасл). Он рассказал мне о каникулах, которые провел с мамой в Таиланде, и о том, как она однажды предсказала кому-то судьбу и ей за это подарили старинное ожерелье, но она не стала его носить. Она сказала, что ощущает его темные вибрации. Он стал описывать свою будущую жизнь на небольшой ферме, как у него будет там фотостудия, а вечерами он будет врубать музыку на полную катушку, потому что вокруг не будет соседей и никто не станет угрожать и жаловаться.

— Единственная вещь, которую я ненавижу в нашем теперешнем жилище, — сказал он, наклоняясь, чтобы погасить свою сигарету в чужой пепельнице, — это то, что наша квартира расположена над магазином. Есть три группы людей, которые обычно жалуются на шум. Мне по фигу, но вот старуха, что живет за стенкой и считается глухой, ей-то что мешает?

— Это нормальное состояние для стариков…

— Ты так считаешь? Мой дедушка всегда был очень терпимым. Таким и умер. Мама всегда говорила, что он меня испортил.

Я достаточно этого наслушалась — о том, что дедушки и бабушки портят внуков. Интересно, почему такого не случилось со мной?

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он внезапно.

Я перенесла вес с одной ноги на другую.

— Ничего. Спина устала, я бы немного посидела. Может, пойдем в сад и найдем там столик?

— Между прочим, — Кэллум улыбнулся, — мы могли бы пойти на эту вечеринку.

— Ради бога! Я ведь сказала, что не пойду! — Он меня даже развеселил. — Ставлю тебе высшую оценку за упорство.

— Я ужасно настойчивый. Я мог бы заняться политикой, если с фермой прогорю.

— Но я не взяла с собой приглашение.

— Я его подобрал. Ты ведь выбросила его из окна. Я поймал. Пришлось бежать за ним через дорогу. — Он полез в карман.

— Но тебе придется идти самому, потому что у меня только одно приглашение.

— Одно-то одно, но на нем ясно написано: «На два лица». Он помахал приглашением перед моим носом. — Ну что, пойдем?

Я выхватила у него листок, чтобы проверить, хотя была уверена, что он не врет.

— Скажи, почему ты так хочешь пойти туда? Ты же никого не знаешь.

— Такие вечеринки самые интересные, — сказал он. Его лицо было наполовину в тени, скулы выделялись. Из-за коротко стриженных волос его глаза казались особенно большими. — Просто мне нравятся вечеринки.

— Но как это сочетается с желанием жить на ферме?

— К тому времени я стану старым и откажусь от своих прежних пристрастий. Ну, пошли, Кэт, я продел такой долгий путь!

Я тебя не просила, подумала я.

— А что, если сделать так: мы туда идем, смотрим, как там, и, если тебе не понравится, просто уходим.

— Куда уходим? Пабы скоро закроются.

— Пожалуйста! — Он поправил воображаемый микрофон: — «Уйдем с тобою в ночь под тихий шепот звезд…»

— «Звездные дни»?

— «Ангел-охотник». — Он казался довольным собой. — Я проводил собственные исследования музыки восьмидесятых. Это, наверное, одна из любимых пластинок твоего отца?

— Да. У него был сингл. Я ставлю ее иногда, когда хочется улучшить настроение.

— Итак, — сказал Кэллум, беря меня за руку, — давай сходим туда хотя бы ради «Звездных дней»!

Лицо Донны, когда я вошла вместе с ним!

«Это моя девушка», — сказал он.

Я позволила ему взять себя за руку и вести навстречу погибели.

Пять минут спустя мы были у входа в «Стим».

— Ты замерзла? — спросил он.

— Нет, с чего бы?

— Мне показалось, ты дрожишь. Вот, пожалуйста. — Он протянул приглашение одному из вышибал, который молча указал наверх. — Пошли.

Люди, которые шли позади нас, спускались в подвал, а мы стали подниматься по освещенной лестнице вверх, откуда глухо звучала музыка. На лестничной площадке парень, которого я никогда прежде не видела, ворчал и охал, прислонясь к стене. Рядом сидела белокурая девушка с хмурым лицом. Мы не стали задерживать на них внимания. Взгляд Кэллума был устремлен к двери, лицо горело. Он резко дергал головой в такт музыке.

Когда мы прошли внутрь, туда, где сверкали огни, я услышала мелодию, от которой по спине прошла дрожь. Я сжала плечо Кэллума.

— Это «Машины», они завели Гэри Ньюмана.

Это был еще один знак, и мое сердце подпрыгнуло от предчувствия. Но композиция закончилась, и зазвучало что-то модерновое, чего я не знала.

— Это сэмпл! — завопил он, перекрикивая шум. — Арманд Ван Хелден, диск называется «Koochy». Отличный. Давай возьмем что-нибудь выпить и пойдем на балкон.

Музыка была такой громкой, что голова перестала соображать. Огни беспорядочно плясали у меня в глазах. Я видела знакомые лица, ловила изучающие взгляды, которые меня не задевали, если в них не читалось: «Боже, как она выглядит, глупая корова!» Кэллум вернулся из бара, потом пошел танцевать, а я, облокотясь на перила, наблюдала за ним. В голове все плыло, но