По пути домой я смотрела на мелькающие за окном кареты деревья. Милли, непривычно притихшая, обводила пальцем цветочный узор на уголке носового платка. И тут я вспомнила, что забыла отправить телеграмму Робби. Больше такой возможности не представится, если только я не потащу обоих детей до города и обратно.

Неподалеку от фабрики мы проехали мимо мистера Бута. Он приподнял кепку, с удивлением заметив меня в окне экипажа; я не успела помахать в ответ, а в следующее мгновение мы были уже далеко. Мне не давал покоя вопрос, что мистер Бут делает возле Хардкасл-хауса, если Саул в Кроу-Нест.

«Решай сама, станешь ли читать. Мама говорит, ты должна». Мне вдруг стало зябко, и я плотнее запахнула накидку. Хорошо бы мистера Ингланда не было дома.

– Няня Мэй, у тебя грустный вид, – сказала Милли.

– Я не грущу, – натужно улыбнулась я.

– Ты искала письмо от Декки?

– Нет, но я бы обрадовалась, если бы оно пришло. Хочешь, напишем ей еще на днях?

– Да. А когда она приедет?

– На Рождество.

– До Рождества еще целая вечность. Я не готова так долго спать одна.

– К тому времени, когда приедет Декка, ты привыкнешь, что кровать только твоя, и не захочешь делиться.

Милли промолчала и, упрямо выставив вперед подбородок, отвернулась к окну.

Миссис Ингланд сидела на ковре в детской рядом с Чарли и строила башню из разноцветных кубиков. Когда мы вошли, один из кубиков упал, и малыш издал восторженный вопль.

– О боже, – с улыбкой произнесла миссис Ингланд. При виде меня ее лицо вытянулось. – Ваших писем не оказалось?

– Нет, мэм. Я только повешу нашу с Милли верхнюю одежду.

Я удалилась в детскую спальню и, помедлив мгновение, заперлась на ключ. Дрожа от волнения, я вытащила из-под кровати свой чемодан и достала оттуда жестяную коробку – когда-то там хранился черный чай марки Horniman’s[56], который мы продавали в нашей лавке. Рисунок на крышке был еще старого образца: рыжеволосая дама разглядывала дымящуюся чашку, словно пытаясь разгадать скрытую там тайну.

Я поставила коробку на ковер и вынула пачку писем, перевязанных обувным шнурком. Я не знала, сколько их там, и теперь решила сосчитать: четырнадцать, включая последнее. Почти два письма в год. Я взяла самое верхнее. На кремовом конверте без марки стояло единственное слово: «Руби». Перед глазами возникли неуклюжие столбики чисел, написанные вкривь и вкось цифры. Отец так и не научился грамотно писать: «цвитная копуста», «маркофь», «броколи». Это, конечно, не самое главное в жизни, но все же.

Я подсунула большой палец под клапан конверта. Послышался треск разрываемой бумаги. Я пригладила оторванный краешек, будто стараясь приклеить обратно. А затем одним резким движением вскрыла конверт. Письмо было сложено текстом внутрь: с обратной стороны страницы просвечивали контуры букв. Я зажала письмо двумя пальцами, оценивая, насколько оно большое: пожалуй, листка два-три. Наконец, я вынула его из конверта и развернула.

У меня закружилась голова, и я прикрыла глаза. Когда неприятное ощущение прошло, я заставила себя открыть их и приступила к первой странице. Я видела буквы, но не понимала смысла слов. Я попробовала читать на расстоянии вытянутой руки. Меня била крупная дрожь. Перевернув листок, я быстро пробежала глазами по строчкам и остановилась на последней, где стояла подпись: «С искренним уважением, Артур, твой отец».

Я еще раз перечла послание, желая убедиться, что ничего не упустила, а потом села на пол спиной к кровати и закрыла глаза. Не стоило читать письмо, когда дети в соседней комнате, а работать предстоит до вечера. Я бы так и сидела на полу в накидке, пока свинцовое небо не превратилось бы в черное и настала пора ложиться спать. Не представляю, сколько прошло времени. Я словно окаменела: не было сил плакать, не было сил чувствовать хоть что-нибудь.

– Няня Мэй? – донесся из коридора голосок Милли.

Она подергала ручку двери, тщетно пытаясь войти. Ручка задвигалась снова, и тут раздалось:

– Милли, вернись. Оставь няню Мэй на минуту в покое.

В коридоре послышались удаляющиеся шаги, и дверь игровой закрылась. Я уронила голову на руки. «Заболевание почек».

Неизвестно, сколько я так просидела. Две минуты? Три? Четыре? Наконец, я разорвала конверт на мелкие клочки и сунула обрывки в карман накидки. Я не знала, что делать с листками. Пока письмо лежало не вскрытое, не прочитанное, я могла притворяться, что его нет, равно как и всех остальных. Теперь от выведенного чернилами безжалостного слова «заболевание» уже не скрыться. Оно, словно утекающий ядовитый газ, будет понемногу меня отравлять.

Кто-то осторожно постучал в дверь, а затем раздался тихий голос миссис Ингланд:

– Няня Мэй, хотите, я выведу детей на прогулку?

В памяти сразу всплыло сегодняшнее замечание мистера Ингланда и его недовольное лицо. Я открыла и закрыла рот.

– Нет, мэм, – наконец выдавила я.

– Я не возражаю. Просто передайте мне их вещи, и мы выйдем на воздух.

Усилием воли я поднялась на ноги и отперла дверь. В темном коридоре стояла миссис Ингланд, обеспокоенно глядя на меня.

– Я пойду с вами, – сказала я, хотя мне вовсе не хотелось гулять. Я мечтала зарыться под одеяло и уснуть.

– Вы плохо выглядите.

– Я в порядке.

Собирая малыша на прогулку, я погрузилась в привычный ритуал: завязала шнурки на ботиночках Чарли, которые еще редко ступали по земле, застегнула пуговицы на пальтишке, отыскала шляпку, которую он еще не успел измять. Милли оделась без единого слова. Девочка поняла: что-то случилось; ее изумило, что мама тоже идет на прогулку.

Я выкатила коляску из кладовой и постелила внутрь несколько покрывал, которые приходилось хранить наверху, так как все, что оставалось в темном сумрачном холле, моментально отсыревало. Я захватила с собой погремушку, кольцо-прорезыватель для зубов, чистую пеленку и полотенце на всякий случай, а еще закрытую пробкой бутылочку с водой. Милли решила непременно взять карточную игру «Счастливые семейки»[57] и засунула ее себе в карман. Как заметила миссис Ингланд, мы будто уезжали из дома на неделю.