– Через Новый Дувр, да.

– Тогда сами видели, какой идет поток беженцев. Но все-таки поспрашивайте у продовольственной палатки. Там собираются все. Это на западном лугу. – Она кивнула в сторону луга.

Гилфорд обвел взглядом несколько акров человеческого горя и нахмурился.

Сестра милосердия распрямилась.

– Простите, – произнесла она мягче, – я не хотела показаться черствой. Просто их тут так много…

Гилфорд шел к полевой столовой, когда вновь увидел того самого призрака, бродившего по грязи между брезентовых палаток и дымящихся костров.

– Мистер Лоу? Гилфорд Лоу?

Сначала он решил, что это фантом заговорил. Но, обернувшись, увидел женщину в лохмотьях, махавшую ему руками. Не сразу ее узнал: вдова, которая жила по соседству с Джередом Пирсом.

– Мистер Лоу? Это в самом деле вы?

– Да, миссис де Кёниг, это я.

– Боже правый, я думала, вы погибли! Мы все думали, что вы погибли на континенте!

– Я ищу Каролину и Лили.

– О, – произнесла миссис де Кёниг. – Ну разумеется. – Ее беззубая улыбка померкла. – Конечно, вы их ищете. Знаете что я вам скажу? Давайте, мистер Лоу, посидим наедине, выпьем чего-нибудь и потолкуем об этом.

Дорогая Каролина.

Возможно, ты никогда не увидишь этого письма. Я пишу его именно с такой мыслью и лишь с крупицей надежды.

Как видишь, я пережил зиму в Дарвинии. Из всей экспедиции Финча остались лишь я и Том Комптон – если он все еще жив. Когда ты узнаешь эту новость из моего письма, надеюсь, она не станет для тебя слишком сильным потрясением. Я знаю, ты была уверена, что я погиб на континенте. Видимо, этой уверенностью и объясняется твое поведение начиная с осени 20-го года – по крайней мере, по большей части.

Наверное, ты думаешь, что я презираю тебя или пишу с целью излить гнев. Ну, гнев я действительно испытываю. Жаль, что ты меня не дождалась. Но это все чисто умозрительные рассуждения. Я тебя не виню. Я находился в экспедиции и был жив; ты находилась в Лондоне и верила, что я погиб. Будем считать, что каждый из нас действовал соответствующим обстоятельствам образом.

Не знаю, стоит ли все это писать, тем более что вряд ли ты прочтешь. Но привычку адресовать мои мысли тебе сложно искоренить. И потом, между нами остались некоторые неразрешенные вопросы.

А еще я хочу попросить тебя об одолжении.

Поскольку я прилагаю к этому письму мои путевые заметки и письма, написанные для тебя на континенте, позволь мне завершить мою историю. Произошло нечто из ряда вон выходящее, Каролина, и мне необходимо изложить это на бумаге. Хотя, возможно, будет даже лучше, если ты этого не прочтешь.

Я искал вас с Лили в разрушенном Лондоне. Вскоре по приезде я наткнулся на миссис де Кёниг, нашу соседку с Маркет-стрит, которая сообщила мне, что ты покинула Лондон на гуманитарном судне, направлявшемся в Австралию. Ты уплыла, сказала она, с Лили и этим мужчиной (я не стану далее писать «этим дезертиром», хотя, насколько я понимаю, он дезертир), с Колином Уотсоном.

Не буду описывать свою реакцию. Достаточно сказать, что последующие несколько дней помню весьма смутно. Я продал лошадь, а деньги спустил на спиртное – пожар пощадил винокурни на Хай-стрит.

Забвение – товар в Лондоне недешевый, Каролина. Впрочем, наверное, так обстоит всегда и везде.

Очнувшись очень не скоро, я обнаружил, что лежу посреди голой пустоши в тумане, убийственно трезвый и ужасно замерзший: одеяло промокло насквозь, как и моя грязная одежда. Светало, восточный край неба только начинал золотиться. Я находился на границе лагеря беженцев. В сером свете виднелись дымки немногочисленных костров, оставленных без присмотра. Чуть придя в себя, я поднялся. Я был всеми покинут и одинок…

Но нет, я был не один.

Мне почудился какой-то звук, я обернулся и увидел…

…Себя самого.

Я понимаю, как странно это звучит. Это и в самом деле было странно, если не сказать ошеломляюще. Мы никогда не видим своих лиц, Каролина, даже в зеркале. Думаю, мы с раннего детства учимся позировать перед зеркалом, показывать себя с самой выгодной стороны. Это совершенно не то же самое, что увидеть собственное лицо и тело так, как мы видим другого человека.

Какое-то время я просто молча таращился на него. Я сразу же понял: это тот самый мужчина, который преследовал меня на пути из Нового Дувра.

Было совершенно ясно, почему я не узнал его раньше. Это безусловно был я, но не мое точное отражение. Позволь описать его, каким он мне предстал: молодой, высокий, одетый в поношенную военную форму. Без головного убора, в сапогах, заляпанных грязью. Крепче меня и при ходьбе не прихрамывал. Чисто выбрит. Взгляд умный и наблюдательный. Он улыбнулся – без угрозы. Оружия при нем не было.

Он выглядел безобидным.

Но не был человеком.

Во всяком случае, живым. Например, он не вполне присутствовал. Его силуэт то тускнел, то снова становился ярче, – похоже в ветреную ночь мерцает звезда.

– Кто ты? – прошептал я.

Голос у него был твердый, отнюдь не призрачный.

– Это сложный вопрос, – ответил солдат. – Но думаю, ты сам уже отчасти знаешь ответ.

Вокруг над влажной землей клубился туман. Мы стояли вдвоем в холодном рассветном сумраке, словно отгороженные от всего мира стеной.

– Ты выглядишь как я, – произнес я медленно. – Или как мой призрак. Я не понимаю.

– Давай пройдемся, Гилфорд, – сказал он. – На ходу мне лучше думается.

И мы медленно двинулись через эту туманную пустошь. Наверное, я должен был перепугаться до смерти. И в некотором смысле так и было. Но его манера держаться была совершенно обезоруживающей. Выражение лица, казалось, говорило: какая дикость, что нам пришлось встретиться вот таким образом.

Все равно что привидение решило бы извиниться за свой нелепый облик – за саван, за кандалы.

Возможно, тебе покажется, что я воспринял его появление спокойно. На самом же деле я испытывал скорее завороженное изумление. Полагаю, он умышленно явился мне в тот момент, когда я пребывал в достаточно уязвимом состоянии – оглушенный горем, – чтобы услышать его сквозь собственный страх.

Или, может, он был всего лишь галлюцинацией, порожденной утомлением, спиртным и горем. Думай как хочешь, Каролина.

Мы гуляли в бледном утреннем свете. В густой тени минаретных деревьев, окаймляющих луг, он казался счастливее, ну или, по крайней мере, материальнее. У него был голос живого человека, и дышал он тоже как живой человек. Изъяснялся безо всякой претенциозности, на разговорном английском, который звучал для меня так же знакомо, как журчание моих собственных мыслей. Но он ни разу не запнулся и не сделал паузы, чтобы подыскать нужное слово.