Ай да голова!..

Или он чокнулся и никакой головы не было? И Малинка тоже чокнутая? А единственный нормальный человек в этой машине — Валентин?

«На литературе рассказывали, что у Чехова есть произведение про психов — „Палата номер шесть“, — вдруг вспомнил Серега. — У них, наверное, тоже глюки были, как у нас с Малинкой!»

— Значит, там все же нашелся врач? — продолжал тем временем Валентин, который даже не подозревал, что его «Рено» стал филиалом «палаты номер шесть». — Или ты сама очнулась?

— Ее зовут Малинка, — уточнил Серега. — То есть вообще-то она Марина, но в детстве картавила, а ее маме нравилось имя Малинка, поэтому так и осталось.

Малинка на заднем сиденье хихикнула. Конечно, смешно, что Серега так подробно излагает некоторые детали ее биографии. А он просто зубы Валентину заговаривал, чтобы не отвечать на его вопрос. Потому что все случившееся объяснить было бы трудно. Вернее, невозможно.

Поди скажи нормальному человеку про монаха из стены, который простоял там практически двести лет, да еще называет тебя наследником, то есть этим, как его, наследком… неумытым, вдобавок!

Серега потер лицо краем футболки и только сейчас заметил, что сжимает в руках Малинкину рогатку.

По-хорошему, надо бы ее вернуть.

По-плохому, Серега, сам не зная почему, сунул ее в карман.

Всякий мальчишка, хоть раз увидевший эту рогатку, поступил бы так же, это точно!

Exactement[13], как говорят французы.

— Кстати, кто-нибудь мне объяснит, что там происходило, около крыльца? — спросил Валентин. — Почему эти бандюганы со «Скорой» орали, метались и хватались за задницы так, словно их кто-то кусал?

Значит, он и правда ничего не видел!

И как ему объяснить?! Опять зубы заговаривать?

Но Серега не успел придумать как, потому что Валентин сам заговорил:

— Давно-давно, когда я был еще практически пацаном и только окончил метеорологическое училище в Новосибирске — между прочим, единственное в стране, где готовят метеорологов! — меня отправили по распределению на Дальний Восток, в поселок Элга на речке Элгакан. А оттуда я уехал на маленькую метеостанцию в тайгу — наблюдать за уровнем воды в реке, за погодой и передавать по рации показания на главный пост. Мне обещали напарника прислать, но пока предстояло полгода жить одному. В дремучем, так сказать, лесу! Думаю — хорошо бы хоть собаку завести. Да где же ее взять, думаю? И вот как-то раз иду по улице поселка, а навстречу на велосипеде едет мужик. Пьяный-пьяный! Вдруг откуда-то вылетает пес и мчится за этим мужиком. И хвать его сзади то за ноги, то за штаны! И опять! И снова! Пьяный соскочил с велосипеда — и бежать. И точно так же прыгал и орал, как эти двое со «Скорой».

— А потом что было? — быстро спросил Серега, чтобы отвлечь Валентина от новых вопросов, на которые не было ответов.

— Потом я узнал, что этот пес ничей. И он ненавидит пьяных. Как почует запах спиртного — так и бросается вслед. Мужики, им покусанные, конечно, злились и собирались его пристрелить. Но мне он очень понравился, и я забрал его с собой на метеостанцию. Назвал его Гаврюшей. Славный такой был сеттер — красный ирландский, ну не чистопородный, конечно, а сеттер-дворняжка. Но очень красивый, добрый, умный, верный и смелый.

Наверное, он чувствовал, что я ему жизнь спас, и был мне настоящим товарищем. Все понимал! Ну просто мысли мои читал! Прожил он со мной до зимы, но однажды пропал.

Я долго искал его в тайге, а нашел… только его голову. Рядом на снегу — медвежьи следы. Медведи иногда зимой из берлог поднимаются — злые, голодные! Они называются шатуны. Бродят по лесу, ищут хоть какую-то поживу. Наверное, Гаврюша почуял, что медведь около метеостанции кружит, и напал на него. Ну и… погиб. Сожрал медведь Гаврюшу.

Ох, как я плакал тогда! Будто лучшего друга похоронил… А на другую ночь этот медведь ломился ко мне в избушку. Но я уже был наготове и застрелил его. Получилось, Гаврюша отплатил мне добром за добро: он как бы предупредил меня об опасности, — но не могу описать, до чего же я по нему горевал! Потом мне напарника прислали, мы, конечно, дружили, но мне до сих пор кажется, что никто меня так не понимает, как понимал Гаврюша!

Малинка на заднем сиденье сидела тихо-тихо, будто уснула. Но Серега видел в зеркальце, как блестят ее глаза.

Может, это слезы блестели? У него у самого тоже непременно навернулись бы слезы на глаза — но в другое время. А сейчас чудилось, будто он слышит голос бабы Нюры: «Хозяин этой псины, что ли, должен приехать? Он приедет, не сомневайся!»

Собачья голова была головой сеттера-дворняжки. Красно-каштанового.

Гаврюша ненавидел пьяниц. От субчиков-голубчиков, Серега помнил, разило спиртным.

Но не это главное! Гаврюша тогда, давно, погиб потому, что хотел спасти хозяина от медведя. А голова набросилась на «врача» и шофера, когда они хотели убить Валентина!

Когда Серега впервые увидел эту голову (тогда он еще не знал, что это только голова, решил, что нормальная собака), она сердито зарычала: ведь Серега подумал, что Валентин за ним не вернется. Она обиделась за Валентина! И как она смотрела на градусник, висевший на стенке…

Уж чего-чего, а градусников для измерения температуры воздуха Гаврюша на метеостанции, конечно, навидался.

Неужели это был пес Валентина? Тот самый Гаврюша? Но как это может быть?! Он же мертвый! И вообще — это одна голова!..

Серега покосился в зеркальце над ветровым стеклом.

Малинка, очень бледная, сидела, глядя в одну точку. Наверное, думала о том же, о чем и Серега.

И тоже твердила про себя: этого не может быть…

А монах выйти из стены — может?!

А баба Нюра откуда знала, что это пес Валентина, если это не пес, а только голова? Значит, она тоже видела голову?

Почему же ее не видел Валентин?!

— Что такое? — вдруг спросил Валентин, притормаживая и останавливаясь. — Слышишь?

И тут до Сереги долетел бой часов.

Впрочем, он немедленно сообразил, что часов с боем здесь никак не может оказаться. Это был колокольный звон.

Удары были мерные, гулкие, казалось, что они раздаются очень близко — и в то же время доносятся откуда-то издалека.

Валентин и Серега шепотом считали:

— Один… три… пять…

Было в этих звуках что-то безмерно тоскливое и в то же время пугающее. Они словно замораживали душу и все вокруг.

Валентин поднял стекло своей дверцы. Серега порадовался, что окно рядом с ним оставалось закрыто: было страшно даже рукой шевельнуть.

Удары стали чуть глуше, но только самую чуточку.

— Восемь… десять… двенадцать!