И угадал.

Правда, поднять Сапожников смог только одну руку — другой он держал драгоценный контейнер.

— Идите сюда, дайте мне ключи от вашей машины и телефон, — приказал доктор Краев, остававшийся невидимым из-за ослепительного света. — Телефон сначала отключите. И не дергайтесь, я вооружен.

Из темноты выдвинулась рука. Рука была левая. В правой доктор Краев, видимо, сжимал пистолет.

Сапожников вложил ключи и свой телефон в протянутую руку.

Разумеется, он не стал сообщать, что у него остался телефон полковника. Только мысленно взмолился, чтобы сейчас Грушину никто не позвонил.

Ключи и телефон исчезли в темноте. Рука протянулась снова:

— Контейнер!

Сапожников передал.

Контейнер тоже исчез.

Потом что-то щелкнуло.

— Полезайте в багажник, — приказал Краев. — Я отвезу вас к сыну.

Сапожников повиновался, подумав о том, что багажник нынче за ночь выходит на сцену уже второй раз. Правда, на сей раз главную роль играл багажник «Хаммера».

Он оказался загроможден двумя большими чемоданами, но Сапожникову все равно хватило места лечь, свернувшись калачиком. Он призывал на помощь чувство юмора: никому из его знакомых и даже, очень возможно, самому полковнику Грушину не доводилось лежать в багажнике столь дорогого автомобиля.

Чувство юмора не работало, тем более что дорога была ухабистая и рессоры «Хаммера» мало помогали бокам Сапожникова.

* * *

В эту минуту монах обернулся и позвал:

— Пошли, да шибче!

Он повел Серегу с Малинкой какими-то коридорами, потом начал спускаться по лестнице, предупредив:

— Бережней ступайте, как бы не рухнуло тут все! Монастырь-то еще при Елизавете Петровне построили. Году этак в тысяча семьсот шестидесятом от Рождества Христова!

Ступеньки кончились. Теперь они шли каким-то мрачным коридором. И наконец Серега решился задать вопрос, который занимал его с самого начала:

— А с чего вы вообще взяли, что я ваш потомок? Или этот… наследник?

Монах обернулся на ходу:

— Наследок, истинно! Ведь пока ты не появился в этих стенах, цепи с меня не падали! Я шевельнуться не мог! Стоял тут, стоял годы да века — ни живой, ни мертвый. О смерти мечтал как об избавлении! Монастырь постепенно забросили, долго-долго слышал я лишь клекот гавранов да волчий вой. Ну, иной раз гости с погоста забредали молить меня их души покликать… Да только все было напрасно. А потом вновь стали долетать до меня и человеческие голоса. Понял я, что в России все наперекосяк пошло, от веры отказались, безбожие воцарилось. Монастырь разрушили, колокольню разобрали на кирпичи, колокол увезли невесть куда, а в этом здании, где прежде кельи монашеские были, устроили больницу. Старинные стены продолбили — подъемник сладили, тетя Нюра его водила вверх-вниз… Только кто ж больницу ставит на погосте?! Люди тут умирали почем зря, потому что дух нежилой. Однако в ту пору вернулась ко мне прежняя моя сила, умение мое видеть, кто из больных уже мертв, а кто еще жив! Начал я кричать в стене, биться в своих цепях. Хотел людей вразумить, чтоб не хоронили живых, да только страху необоримого на всех навел. Со страху кое-кто из больничных служителей даже помер, когда увидел, как некоторые больные поднимались. Был, помню, там один пастушок — Петькой его звали, — ему бык брюхо пропорол. Я его поднял из гроба, да, беда, ненадолго… Народ вовсе перепугался, начали больницу закрывать. Однако был там один доктор, которого я тоже к жизни вернул. Он не побоялся меня послушать. Не побоялся поговорить со мной. Я ему все рассказал — и про себя, и про настоятеля. Поведал ему проклятие, которое меня на века к месту пригвоздило. Про тайную колдовскую силу настоятеля поведал. И про свою… Он живо смекнул, что за сила у меня! Понял, что я могу позвать человека из небытия! От могильной-то земли кто был упырем, тот упырем и останется, все про себя позабывшим, а от моего зова может сердце забиться и…

Монах внезапно осекся, оглянулся:

— Эй, чада, не отставайте! Напугал я вас? Ничего, все подлинные ужасы у вас еще впереди!

Малинка споткнулась.

Ей было страшно.

— И все-таки я не пойму, — упрямо сказал Серега, стараясь не подавать виду, что ему, может, еще страшней. — Почему вы уверены, что именно я ваш потомок? Может, это Малинка! Мы ведь практически одновременно здесь появились!

Монах снисходительно хмыкнул:

— Нет, это истинно ты! Вот скажи — имя фамилии твоей какое?

Имя фамилии?! Это еще что такое?!

Но тут же Серега вспомнил, как мадам Жужу на одном уроке рассказывала про «ложных друзей переводчика». Так называются иностранные слова, которые совпадают с русскими по произношению, но имеют совсем другое значение.

Например, пижон у нас — это франт, зацикленный на своей внешности. А во Франции pigeon — голубь. Компас у нас — такая штука, которая показывает север и помогает ориентироваться на местности. А во Франции compas — циркуль. Таких слов довольно много. Ну а famille у французов значит семья, а у нас фамилия — общее название для всего семейства. Имя для фамилии, значит!

— Сапожниковы мы, — солидно сообщил Серега.

Монах нахмурился:

— Сапожниковы? Не то… А еще какие прозванья в роду встречались?

— Мамина девичья фамилия Захаркина. Дедушка, ее папа, рассказывал, что у них в роду из поколения в поколение рождались только сыновья, поэтому фамилия так долго существовала, а потом родилась мама, и ей пришлось сменить фамилию, когда она за моего папу замуж вышла. Поэтому я Сапожников, а не Захаркин.

— Захаркин! — хихикнула Малинка. — Хорошая фамилия! Только смешная.

— Конечно, смешная, — согласился монах. — Только не Захаркины были твои предки! Не Захаркины, а Знахаркины!

— Знахаркины… — повторил Серега как зачарованный, и внезапно ему вспомнился один разговор взрослых, который он слушал вполуха, ничего не понимая и почти засыпая.

Дед, мамин отец, рассказывал, будто после революции у их семьи были серьезные неприятности, потому что в их роду были знахари, а за такое непролетарское происхождение в те времена могли и к стенке поставить…

И только теперь до Сереги дошло, что это значило. Его предкам пришлось фамилию сменить! Убрали в ней одну букву — и спаслись от неприятностей, а может, и от смерти.

— Погодите, — сказала Малинка задумчиво. — Вроде бы монахам жениться не разрешается. Как же у вас могли оказаться потомки?

— Я ж не родился в рясе да клобуке[10] — меня иезуит силком постриг, — повторил монах. — А до той поры была у меня любимая… Мать ее знахарством промышляла, на всю округу славилась, Марьюшку мою так и записали в бумаги, когда чиновники приехали перепись проводить: Марья Знахаркина. Коли я женился бы на Марьюшке, она стала бы Савельева. Так и дети, и внуки наши звались бы. Но я не успел на ней жениться: заковал меня настоятель в цепи! Родился у Марьюшки сын без отца — и его стали кликать Знахаркиным. А мне заповедал злобный колдун-иезуит стоять ни живым, ни мертвым, покуда не явится наследок неумытый, чадо мое от седьмого колена, и в ночь купальскую не…