Живое, разное лето потихоньку заканчивалось. Подползал сентябрь.

– Поедем на два дня в тот клуб, я тебе высылал. Посмотрела?

– Да, он, конечно, шикарный! – обрадовалась Саша. Ей ужасно надоело переживать жару в городе. – Да и Даня на свежей травке полежит, может, поползает.

– А оставить не сможем? – чуть напрягся Дима. – Я думал, ты и я, а попросить Инну посидеть, потом отблагодарить ее как-то. Ну, представь, будем ходить голые, друг друга трогать, купаться, есть и спать. Я так по этому соскучился!

– Это очень соблазнительно. Но я не могу, понятное дело, не могу Даню оставить, – сказала Саша. Дима вопросительно посмотрел на нее, и пришлось напомнить:

– Диета.

– Да, точно! Ну, значит, вместе. Тоже хорошо!

– Может, вам собраться с друзьями? Одним? Если очень хочется только взрослыми.

без детей, без Данила, чуть не сказала

– Я хочу с тобой, – поцеловал ее Дима. – Забронирую нам домик.

* * *

Отдых за городом на целых два дня казался Саше раем. В сентябре ожидалась большая выпускная работа на ее курсе, в октябре – анализы и подготовка к госпитализации. Поэтому, когда они приехали на место, она старалась глазами и сердцем вобрать всю красоту. Восхищалась и небольшим, в финском стиле, домиком, и высоким стройным лесом вокруг, и пляжем, и озером, и большим бассейном. Сравнила воду в обоих местах:

– Бассейн с подогревом. Как раз Даню купать.

Они втроем наскоро перекусили в домике и разложили вещи, надели на Даню круг и осторожно спустили в подогретую воду. Саша напряженно всматривалась в лицо мальчика: понравится или нет? Он сразу задвигал ножками, заулыбался. Понравилось, не испугался!

Она долго плавала с ребенком, а потом Дима его перехватил и дал Саше сделать несколько кругов вольным стилем. Накупались, уже отдыхали в шезлонгах. Даня повозился на полотенце на настиле, потом Саша пересадила его в коляску, под козырек от солнца.

– Молодые люди, мальчик-то у вас большой такой, а не ходит, все в коляске, бедный. Заниматься лучше ребенком надо, а не в телефонах сидеть, – сказала грузная женщина справа. – Избаловали, приучили, а потом носют на руках до пяти лет, носют. В наше время…

– Это вам заниматься своими делами надо, – обозлился Дима. И весь, всей мужской энергией подался вперед, будто хотел схватить советчицу. – Что к людям лезете? Своей жизни недостаточно?

– Дак я как лучше… вот и сказала… сумасшедший какой-то.

Женщина встала с лежака, оборачиваясь, отошла от них к другому краю бассейна и что-то зашептала очень худой и по-дачному загорелой даме, очевидно подруге. Обе с ненавистью уставились на Диму и с жалостью на Сашу.

– Что-то я устал купаться. Хочешь арбуз? – Дима взял мальчика на руки и чуть подбросил. – Давай, Данька, пойдем, научу тебя выбирать арбуз.

Деланная веселость от стыда, думала Саша, или это он ее хочет отвлечь, хочет, чтобы она не расстраивалась, но своими действиями делает только хуже, привлекает к маленькому эпизоду внимание. Потом отбросила нервозное – если неприятные мысли могут подождать, значит, так тому и быть, не надо портить такие чудесные выходные.

Они возвращались к своему домику через небольшой рынок и центральное место, где проходили активности клуба. В пакете шелестели персики и виноград, под коляской стучал арбуз, и солнце отражалось от всего, на что только падал Сашин взгляд. И она будто посмотрела со стороны на них на всех, идущих, как самая настоящая семья, обедать, хлопотать, что-то готовить, друг другу улыбаться, просить надеть головные уборы, покачать ребенка, покормить особой едой ребенка, уложить ребенка.

для Димы, я, мой образ – это мама Данила, неразрывно связанная с ним, и коляской, и всей заботой, и домом? или я женщина, просто женщина в его глазах, женщина, которую он хочет? и ведь как-то надо, надо эти образы соединить, слить в его голове, голове мужчины, чтобы все правильно работало

Летний фестиваль в клубе подходил к концу, но творческая энергия не стихала. В большой открытой беседке проходил мастер-класс по рисованию (записываться надо заранее), по мыловарению (для детей) и мини-турнир по шахматам (для всех желающих, и желающих было достаточно).

Под одним из деревянных навесов расположилась мастерская по лепке, но из-за людей ничего видно не было. Сразу захотелось раздвинуть толпу и посмотреть, что за чудеса там обитают. Саша аккуратно протиснулась вперед, в центр образовавшегося круга, и больно ударилась о скамейку. Несколько рядов сидений, расставленных полукругом, а в середине загорелый мужчина с волосами, собранными в хвостик. Люди сидели плотно, кто-то поближе, напряженно всматриваясь в новые лица и этим лицам заранее как бы сообщая, что лучше не пролезать, не встраиваться в очередь; кто-то подальше, спокойно, тихо наблюдая.

«Все места заняты», – сказали Саше откуда-то рядом. «Но как он рассказывает о своем деле», – сказали оттуда же. И, подвинувшись, освободили уголок, на котором можно было разместить только одну ягодицу. Но этого хватило.

И пока Дима ее не позвал, она наблюдала. Слушала. Поражалась сначала простоте и бездумности, а потом внезапному открытию, что именно в бездумности, конечно ложной, может, и состоит истинное счастье. Ведь все у этого мастера было чудесно, прямо, гладко устроено, без перекосов.

Глина, вода, гончарный круг, горячие руки. Лепи что хочешь. Ваяй собственную жизнь.

Вот сидит он, вазочку лепит, о жизни рассуждает, о вазочке этой керамической хрустальной И так хорошо ему, так хорошо ему вазочку свою лепить, что он только о ней и может говорить, и вазочка эта для него – целый мир, где он и создатель, и палач; да, мир, такой относительно прекрасный, недолепленный и хрупкий, буквально в руках распадающийся и все равно гармоничный, этот вазочкин, вазочкин мир.

скорей вставай за гончарный круг

ваяй, пока не затвердела глина, свою жизнь

Вечером Дима пожарил мясо на гриле, наполнил бокалы, они сели в плетеные кресла, откинулись, о чем-то говорили. Саша смотрела на высокие стволы деревьев, на листья, сознание расплывалось от зноя, вина и других удовольствий и никак не собиралось назад.

«Уметь видеть счастье маленьких моментов, вот что поменялось, – говорила она себе. – Я стала чувствовать счастье, иногда, мельком, несмотря на тяжелые дни, но стала это ценить». И новость эта была прекрасная. Ведь если Дима был счастливым человеком, а она человеком, испытывающим счастье, то, может, разрыв между ними стал бы меньше и все бы могло получиться?

И дальше медленно думалось о вазе, о руках мастера и его волосах, о призвании вот о том человеческом призвании, которое она еще не нашла, но найти хотела бы, но вот суждено ли, суждено ли вообще заниматься тем, чем она хочет и почему-то о смерти. Быть может, думалось, счастливый человек потому и счастлив, что умеет ценить мелочи, что идет вперед за своим предназначением, что помнит, держит в уме свое понятие смерти. Ведь чем ближе страх смерти, тем ярче жизнь. Но может быть, быть может?

Она повернулась к Диме и рассматривала его разомлевшего, какого-то блестяще-промасленного кремом от загара, небрежно бородатого. Он не был похож на «счастливого человека, который помнит о смерти».

– Ты думаешь о смерти? – вдруг спросила. Вслух вопрос звучал совершенно неуместно – слишком ярко резала глаза окружающая их красота, слишком ярко светило солнце.

– Когда? Вообще или прямо сейчас? – лениво уточнил Дима.

– Вообще.

– Конечно. Но сейчас стараюсь жить так, будто смерти – моей смерти – пока не существует. Как сказал Пессоа – ну помнишь, я приносил его «Книгу непокоя», ты еще заляпала обложку кофе, – перед тем, как умереть: «Я не знаю, что принесет завтрашний день». Так вот и я, для жизни мне не помогут рассуждения о собственной смерти.

а мне, наверное, помогут

– В тебе слишком много жизни, – вырвалось у Саши.

– Это плохо? – Дима повернулся к ней и серьезно посмотрел. Дремота спала. – Это тебе мешает?

– Наоборот. Это то, чего мне не хватает. У тебя стоит поучиться.

– Скорее, у великих философов, а еще писателей, художников и режиссеров, – он протянул к ней руку и взял за кончики пальцев. – Смерть, как одна из популярных тем, как любовь и боль, чересчур растиражирована. Мы слишком много думаем, и это, конечно, хорошо, но счастья не добавляет.