ее ведь уйдет боль, и станет еще страшнее, потому что придет пустота

Зажмурилась, застыла, резко протолкнула ее дальше через себя. Привыкала с этой болью жить. Спросила очень осторожно, еле слышно:

– Как ты думаешь, она вообще захочет? Сможет?

Потом сразу же подумала, что сможет или не сможет скорее удел мальчиков. И быстро откинула эту мысль, Дане всего год, не о чем еще думать, незачем.

Инна вскинула наверх голову.

– Не знаю. Надеюсь. Верю. Мне кажется, у девочек легче, но это я как мама девочки сейчас рассуждаю. А мальчики с инвалидностью… они же не евнухи, такие же подростки, так же начинаются поллюции, а на гормональной перестройке возникает и желание. Это все вокруг могут считать, что если он неполноценный, некрасивый, не такой, то все телесное, связанное у него с сексом – мерзость.

– Это просто люди хотят жить в мире, где сексом занимаются только идеальные, а другие недостойны.

– Не знаю. Про мерзость не я придумала, боже упаси. Это мамы. Разные мамы мальчиков. Многое рассказывали. И что по рукам били, чтобы не трогал себя при других людях, или пугали болезнями от мастурбации. Но и хорошие были. Запомнилась фраза женщины, что-то типа: пусть он получает от тела не только боль, а еще и удовольствие; когда человек заперт в своем теле, он страдает, не нужно доставлять еще больших страданий. И это, знаешь, говорила не профессор психологии, а простая, очень добрая кассирша парка аттракционов.

– И мамы детей били?

– Да, внушали, что трогать себя – это плохо. Что грех. А для большинства людей с инвалидностью самоудовлетворение будет единственным выходом, единственным сексуальным контактом. Нельзя лишать и этого. Нормальные родители учат. Как вести себя в обществе, когда можно мастурбировать, а когда нет, как все происходит, когда вы вдвоем, как вести себя с девочками или с мальчиками, как предохраняться. А тут знаешь, как происходит?

– Как?

Саша уже привыкла к боли настолько, что смогла сделать несколько глотков подряд. Инна подлила ей вино и сдавленно продолжила:

– Тут сбиты настройки. Обычно ты ребенка учишь, но потом, когда он вырастает, ограждаешься. Не трогаешь его, не убираешь всякое, не краснеешь от неловкости. Ты как-то этого предпочитаешь не замечать. Когда ребенок взрослеет, секс становится его личной жизнью.

Она поперхнулась, закашлялась, но с нажимом, словно опасаясь, что их прервут, продолжила.

– А тут ты будто лезешь в это личное, топчешься, наводишь свой порядок, и от этого всем плохо и тяжело. Тут слишком близкий контакт там, где его быть не должно.

а что поделать, что?

– Честно, не знаю, что и сказать. Я верю, что у вашей семьи все будет хорошо. Маша очень красивая.

– Да. Но нельзя закрывать глаза на ее ограничения. Наоборот, то, что она научилась с этими ограничениями жить, и делает ее устойчивее, сильнее. Я так ее учу. Так говорит психолог.

– Думаешь, она когда-нибудь сможет жить сама, одна?

– Готовим ее к этому. Самый наш с Женей большой страх и самое большое желание. Если бы у Маши были ментальные проблемы, интеллектуальные, то мы бы примирялись с тем, что она всегда, всегда будет зависеть от нас, всегда будет с нами, как ребенок.

маленький, может двадцатипятилетний, стосемидесятисантиметровый, сложенный пополам на коляске ребенок

Инна посмотрела на экран телефона и неожиданно резко вскочила.

– Ладно, поныла и хватит. Разболталась я тут, сижу напрягаю.

– Нет, ты что, это очень важно, спасибо, что поделилась.

– Спасибо, что выслушала. Пойдем спать? Утром самолет, вообще-то.

– Я еще немного посижу.

И тогда Саша осталась одна. И сонно покачивалась в кресле, и сонно подумывала: почему всегда хочется представлять лишь хорошее, надеяться, что происходящее – лишь начало, точка отсчета и дальше будет только лучше и лучше. А что, если это, вот это ужасное настоящее, вот эта самая минута и есть лучшая минута нашей ее жизни. Что, если ожидание счастливого или тягостного будущего доставляет лишь бессмысленные страдания. Что, если любое ожидание доставляет страдания и есть только здесь и сейчас.

здесь и сейчас

Но нет, – стряхнула она сон и встала, – хорошо, что об этом мало кто думает. Можно верить. А когда точно знаешь, что дальше тлен и суета, тщета и страдания, то верить не получается. Верить нельзя.

* * *

Чтобы проснуться, утренний кофе нужно было повторить три раза.

Инна и Женя уехали в аэропорт. Маша сидела над рисунками, Даня на ковре возился с игрушечным зайцем. А Саша долго, размеренно готовила завтрак. От простых привычных действий, совершаемых на красивой Инниной кухне, от припыленного утром солнца, бьющего в окна, от зелени возбужденного сада – от всего этого внутри Саши поселилась совершенно счастливая, полусонная тишина. И эта тишина жила целых три дня.

Не высыпаться она, в общем, привыкла. Да и выбора не было, когда нужно ухаживать весь день за ребенком, а как он заснет – учиться. Ложиться на любую горизонтальную поверхность и дремать хотелось постоянно, но сейчас это перебивалось интересными заданиями по дизайну.

За первый день она – с частыми перерывами на приготовить, покормить, поболтать с Машей, погулять с Даней, ответить бодрому взмыленному Диме – просмотрела две пропущенные большие лекции. На второй день, с такими же перерывами, сделала домашние задания к ним. Один тематический блок закончился, и нужно было выполнить большую задачу по дизайну фирменного стиля. Когда-нибудь.

Саша, конечно, начала, но все воскресенье Даня очень капризничал, Маша попросила помочь с домашним заданием, а вечером обе усталые, тихие собирали огромный пазл. Он все не давался. В глазах рябило и очень хотелось пойти спать, но Саша стойко держалась рядом с девочкой.

– Сложный. Мама сначала не хотела покупать. Говорит, зачем такое мрачное.

– Ну, картина действительно мрачная, – заочно согласилась с подругой Саша, подтянув к себе коробку с репродукцией Коро, так значилось на картоне.

– Но остальные были в цветочек, это скука одна, – фыркнула Машенька, – а тут и лес, и люди, вот пара идет, он руку с фонарем поднял. Тем более в жизни и мрачное случается, что в этом такого?

– Ничего, – честно ответила Саша и бессильно уронила голову на стол.

ничего

* * *

«Пакеты так и не забрали», – написала Саша в понедельник утром.

«Оля будет скоро, и я уже приеду».

Разминулись совсем ненадолго. Оля – восточного вида красивая женщина с короткими волосами – только загрузила сумки в машину, как подъехало такси Инны.

– Женя в центр поехал, – объяснила она, забрала багаж и предложила: – А что, ты так сразу и уедешь? Давай хотя бы чай попьем?

– А давай, – кивнула Ольга. – Потом помчу на другой конец города, по пути заберу еще два пакета.

– А вы благотворительностью давно занимаетесь? – спросила Саша, когда они втроем перенесли кружки на веранду.

– Давай на «ты». Четыре, погоди, пять лет осенью будет.

– Это очень здорово и важно, – Саше стало неловко за банальные слова. – Я, я только начинаю понимать, как это работает и кто… что говорить вообще.

– Я, знаешь, тоже не сразу все поняла, – сказала Инна, разрезая купленный в аэропорту вишневый пирог. – Стыдно, конечно, сейчас, но через это все проходят. Спасибо Оле, все рассказывает.

– А как было?

– Первый раз в детский дом позвала подруга, на Новый год, дети писали пожелания по подаркам. Мне досталась девочка четырех лет. Она хотела куклу. Я, помню, зашла в детский магазин, выбрала от души, так, чтобы не сказали, что пожалела денег для детдомовского ребенка. Купила.

Словно прогорклое салатное масло попало Инне в рот, изменив голос.

– Собрались. Едем в машине, я и пятидесятисантиметровая кукла с волосами до попы, в бежево-розовом костюмчике, с браслетами на руках и ногах. Как, думаю, девочка обрадуется, ей такую дорогую куклу еще не дарили. И так гордо мне было, так приятно. Зашли в детдом, в актовый зал нас посадили, традиционное представление для дарителей началось. После концерта детей выстроили конвейером. И идет девочка, для которой я подарок приготовила. Тут слезы градом, вот просто стеной полились. Что же, думаю, за ничтожество; что же, думаю, я за женщина такая. Сижу вся накрашенная,