Святослав хмыкнул. Тут не надобно литовцем быть, чтобы понять: те решили русичей руками самих русичей убрать, а потому они пойдут на Пересеченскую крепость. Загорский взволнованно обернулся.

– Осинка-хан! – Охранник с тревогой посмотрел, как перед лошадьми некогда открытый мост вдруг стали снова поднимать. Она даже видела разгневанный взгляд Трофима, сразу смекнула, что нечисто дело. Развернулась.

– Быстро, мне нужны «глаза»! – выкрикнула Осинка и пришпорила коня, разрезая своё войско напополам. Она направилась в ту сторону, куда до этого был обращён взгляд Трофима.

Охранник не мешкая присвистнул два раза. Свистки повторились и полетели в степь. «Глазами» назывались небольшие разведывательные отряды по два-три человека. По местности передвигались быстро и незаметно, слыли самыми быстрыми наездниками да умелыми стрелками из луков.

Холмистая местность, перемежаемая небольшими кустарниками да малыми лесочками, не сразу явила Осинке и войску подбиравшихся со спины литовцев. Закованные в железные доспехи, они разносили лязг по всей округе. Вернувшиеся «глаза» подтвердили, что их ровно в два раза больше, чем войска Осинки.

– Чтоб тебя, великий хан, – выругалась северянка. Как надоел этот хитрый и беспринципный человек. Он заставит заплатить за все ошибки кровью, за наглость манипулировать великим ханом, за то, что посмела использовать ради защиты своих и, по меркам хана, не подчинилась ему. Хан все ещё продолжал играть ею, показывал ей место. И вот закрывавшиеся ворота Пересеченкой крепости это наглядно показали: она не своя, она чужачка на родной земле. Ей впервые захотелось расплакаться, как маленькой девочке, и убежать, убежать так далеко, чтобы никто и никогда её не нашёл. Так далеко на север, чтобы даже мысли врагов замерзали, не сумев пролететь и сажени по зимней стуже.

Но сейчас, сейчас Пересеченская крепость голая, в ней нет войска. Великий хан сказал, что она должна была выйти к Загорскому, встретить войско Московского князя. Сам хан должен был зайти к Московскому и его союзникам за спину. А значит, несомненно, повстречал бы отряд железных. То, что хана разбили, или же тот не заметил такого большого войска, Осинка не поверила бы. Допустил это войско хан специально.

– Осинка-хан? – вопросил охранник, когда та остановилась и выжидательно посмотрела в сторону шума, что становился все отчётливее.

– Стоим…

Сама же она приняла позу скорее расслабленную, нежели напряжённую, даже почувствовала, что морщинка между глаз разгладилась.

– Так и сказал, что возглавляет войско Осинка? – Загорский заметно побледнел, когда понял, кто встал перед Пересеченском на невольную защиту его края. – Трофим не ошибся? – переспросил, хотя сам понимал, что глупость спрашивает, ежели сам воевода побожился. – И он ворота закрыл, не пустил?

– Сказал, ежели двери открыть, то зайдут и свои, и чужие. Мост малый, не успели бы все перейти… – Иван повесил голову, чувствуя, что план, задуманный князьями, рушится на глазах, и дурно становилось, сердце то заходилось в бешеном стуке, то становилось холодным и решительным. Но задумываться о трусости не было времени, впереди, сверкая латами на восходящем весеннем солнышке, из пролеска выходило войско Московского князя.

По обряду давнему на переговоры двинулись главные, Иван не отставал, стараясь сдерживать коня, что от утренних пробежек все норовил пуститься в галоп да обогнать князей.

Он встал прямо рядом с княгиней Евдокией, выглядела она хуже, долгое стояние на утреннем холоде не пошло ей на пользу. На выдохе княгиня чуть хрипела, а на вдохе заходилась кашлем, ей бы на лечение к Алене, та от кашля деток зараз на ноги ставила. Как только его мысли зацепились за лекарку, против воли на лице выступила улыбка. Конь споткнулся, и Ивану пришлось разом вернуться к грозным врагам. Что ранее эти вот двое, что встали друг перед другом, росли вместе, Иван в силу своего положения и не ведал. Но холодность, с которой князья приветствовали друг друга, не оставляла сомнений: впереди враг, и князь его не собирается сдаваться. Даже гордость на мгновение осветила его изнутри, он подбоченился и выпрямил спину, чтобы казаться серьёзным и опасным.

– С войском пожаловал, светлый князь? – вопрошал Святослав.

– А ты, я смотрю, с войском встретил, – вернул колкость Игорь, – вот только одного понять не могу: пошто ты посмел жену мою Евдокию взять к себе в услужение?

– Княгиня была в гостях по своей воле. Да, Евдокия? – не давая договорить, уточнил Загорский. Ранее такого неуважения Святослав не позволял, чем вывел Игоря так, что щека его дёрнулась в тике. – Так ты за женой пришёл?

– Сопровождающих её не вижу я. Куда, интересно, делись? – Напряжение покалывало носы присутствующим, а в ножнах загудели мечи.

– Так то болезнь падучая многих унесла и с моей стороны, но княгиню эта участь миновала… – Загорский оставался в поле дружелюбности, провоцируя Московского раскрыть заговор.

– Прекрати, Святослав! – первым не выдержал Игорь, он чувствовал себя на своей территории, в своём праве, и его стали крайне раздражать показушное вялое уважение со стороны зарвавшегося Святослава да его бесшабашная смелость выступить против него самого. – Ты чего себе позволяешь?

Загорский не ответил, продолжая взирать на светлого князя. Игорь нервно заёрзал в седле.

– Как тебе жилось, жена моя?

Евдокия выступила вперёд и чуть слышно ответила:

– Благодарю, хорошо меня привечал Загорский. Ежели ты за мной, то можем с тобой и домой воротиться. Князь вона собрался к великому хану князя Ладимира приветствовать.

– Как же, помню этого князя. – Тут он присмотрелся к молодому мужчине получше, и вскользь, но узнавание все же промелькнуло на его лице.

– Вижу, вспомнили меня, светлый князь. – Ладимир не выказывал презрения, просто утверждал, что затея уворовать дань у ненужного князя провалилась, и все присутствующие знают точно: всплыли по весне не только зловонные экскременты, но и заговоры, от которых запаху было не меньше, а может, и больше, так как предательство дружбы воняет сильнее тухлого трупа. А то, что сам заговорщик этого не замечает, не отменяет саму суть гадости, которую он провернул под носом у доверявших ему людей.

– Вижу, что кузнец заигрался, – оборвал его светлый князь, и снова повисло молчание.

– Пойдём домой, – попросила Евдокия, стараясь увести от конфликта подальше, что-то сломалось в ней, покуда она сидела во вдовьей башне. Каждый день к ней приходил священник да говорил, говорил с ней. Сначала она брыкалась, ругалась на святого отца страшно, сыпала проклятиями. Но утром, перед тем как принести ей каши, он снова просил помолиться.

Осознание пришло, когда прошёл месяц, а муж её так и не явился за ней. Потом, когда пурга мела так, что заметала окна наполовину, она отпустила себя, как отпустила душу. Просто в один прекрасный день встала на колени рядом со священником да начала молиться. Тогда и произошло в ней самой какое-то странное изменение: вещи, без которых она не видела жизни, утратили свою красоту, а то, на что раньше и не посмотрела, вдруг приобрело невероятную ценность. Как-то узор по ковру или звон колоколов, или смех детский. Вот и теперь, глядя на хмурых да грозных воинов, не могла видеть их на поле битвы, видела она их смеющимися, молодыми. А тень, что легла на их лица, теперь была неправильной и несла одно: смерть, и неважно для кого. Мужа ли её убьют – дети сиротами останутся да она со вдовьей долей, или Загорского, у кого сынишка вон подрастает да жена молодая без него пропадёт. Даже Ладимира ей было жалко. Да что говорить, даже этого непутёвого солдата, что рядом с ней стоял, со смешным ярким чубом.