Женщина вздохнула, покачала головой: не понять этих богатых, дум их тяжёлых, а посчитала все дуростью да и пошла убаюкивать княжну Марфушу. Все сделает, чтобы малютка любви получила больше, и всем девкам сенным наказала с ребятёнка глаз не спускать.

С сюсюканьем кормилица унесла младенца, и княгиня вздохнула с облегчением, хоть голова от криков не будет раскалываться, а то тошно ей невмоготу. Слезы потекли по щекам, жалко-то себя. Ольга поднялась с кровати, глянула за окно: вон они, воробышки, с ветки на ветку перескакивают да жуют букашку, легко им, хорошо. Тяжело вздохнула и повела глазами свою опочивальню, в которой родилась, выросла да замуж ее выдали. Вышла наружу не чёсанная да не одетая, босиком, прямо в палаты внешние.

Охранники шарахались от княгини, призраком шествовавшей по коридорам терема княжеского, служанки пытались накинуть на плечи хотя бы платок да дать обувку. Не послушалась, а девку особо настырную стукнула за то, что встала, не пущая во двор Ольгу.

Вышла княгиня на крыльцо, услышав ржание коней. Видимо, Ладимир приехал, черти его носят то к Пересеченской крепости, то в Загорье на поклон князю-убийце. Все строят свои планы тёмные.

Холодно на улице, так холодно, что зубы начали стучать у Ольги.

Ладимир спускал драгоценную ношу – Аксинью, помогал той равновесие удержать от долгого сидения в седле.

Аксинья окинула взором двор да терем. Большой какой, мелькнуло в голове, и боязно стало, только вот добрая улыбка Ладимира подсказывала: не сон это вовсе, а по-настоящему. Радость несмело прокрадывалась в сердце. А может, и правда все будет хорошо.

Зато коршуна, глядевшего на их счастье, не приметили ни Аксинья, ни Ладимир. Отравленной стрелой пронзило сердце княгини, что наблюдала за Чубанским да девкой, ссаженной с евойного коня. Стрела в ту, что была мужней женой, стрела в ту, что полюбила мужа, несмотря на погибель батюшки своего от рук. Схватилась за голову да попыталась вырвать косы, рык подавила внутри, а зубы уже не стучали, а скрипели и крошились от того, что сжала их Ольга. Уничтожить гадин, уничтожить эти паскудные улыбки.

Жизнь катилась под откос, лишая всего привычного Ольгу.

«За что? – кричала она мысленно, пока неслась к себе в комнату. – За что, бог? Почему столько боли да горя мне? Что я такого сделала? Да неужто заслужила такого, что при живой жене полюбовницу Ладимир притащил?»

Вот она, светёлка, где вся, почитай, жизнь и прошла у неё! Вот он, бутылек, что завещал батька до кончины своей, нетронутый лежит. Вот, поди, правду Володимир сказал: не будет ей счастья с этим «медведем», изведёт он род Чубанский, хоть и сам уворовал фамилию, да вот только он не Чубанский. А она поступит так, как все Чубанские до прихода кузнеца изводили своих врагов…

– Это дом твой? – не дыша, спрашивала Аксинья. – А Руслан там?

– Да, Аксинья, там он, матушку дожидается, только… – Тут Ладимир посмурнел и, нахмуривши брови, произнёс любимой: – Только имей в виду, что для всех ты будешь кормилица да нянюшка и сына научишь так себя называть!

Аксинья кивнула, хоть и стояли слезы в глазах. На все пойдёт мать ради счастья сына.

– Все, как скажете, князь! – и поклонилась ему в ноги, показывая, что поняла своё место и на большее не будет претендовать.

– Пойдём тогда к Руслану в светлицу, – поманил князь, передавши распоряжения о новой нянюшке, зашагал к сыну.

Обычно бодрый малыш, нагулявшись, к обеду лежал в покоях, смешно подогнув ножки под себя. Они оба прошли да и замерли над кроваткой, умиляясь такой безмятежности, что легла на черные бровки мальчугана. Аксинья подошла и присела рядышком, боясь потревожить сон сына, погладила по черным вихрам, что крутились, как у отца. Что-то дёрнулось в груди, женщина посмотрела на Ладимира, потом перевела взгляд на сына снова.

– Ладимир, отчего сын холодный такой…

Мужчина, сразу не поняв, что имеет в виду селянка, подхватил малыша, тряхнул его, позвал:

– Сына, Руслан, проснись.

Головка завалилась на бок, с ним что-то не то…

Аксинья взвыла.

– Лекаря! Лекаря! – обезумев, кричал Ладимир…

Тяжестью навалилась духота, чадили свечи и эти бормотание-молитвы сводили с ума. Уйти, убежать, исчезнуть хотелось Осинке, да не могла, столько вокруг неё столпилось лекарей, каких-то совершенно посторонних людей. Они забирали свежий воздух, приносили боль, трогали, переворачивали, промывали, растягивали и заглядывали Осинке в самые потаённые места, и чувствовала северянка себя беспомощным да бесправным существом. Сказать не могла, только слезы текли.

Каракорум, столица монголов, возле которой стоял великий хан Орды, безразлично взирала на муки северянки. Осинка звала хана, тщетно, великий не приходил. Заседал Тимур-Бикбей с советом великого ордынского народа, что когда-то посадил его на ханство.

На мечи подняты были все, застыли в пороховом ожидании, искра – и начнётся месиво. Улыбались, кланялись, заверяли в вечной преданности и верности, скалили зубы, сводимые фальшивыми улыбками, а тут это неожиданное нападение, потому и не готовы оказались к нему, все сделали, чтобы хан до совета не обнаружил, что наложницу ранили.

– Выпей это! – прокаркала над ухом Жаргал. Северянка глоток сделала да скривилась, отвернулась, выплёвывая горечь.

– Пей, говорю! – надавила старуха, заливая пойло в глотку Осинки. Девушка закашлялась, и следом ее свело судорогой.

– Роды надо начинать, иначе мы не сможем помочь ни тебе, ни ребёнку, – пояснил на монгольском темнокожий лекарь. – Выпивай, и тело после исторгнет ребёнка на свет, а там и зашить тебя можно будет…

Осинка кивнула и переждала следующую судорогу, лишь застонав от боли… И закружилось калейдоскопом, лекарство подмешанное сводило тело с ума, заставляло жить не по естественным правилам. Ребёнку ещё рано, рано ещё ему, но ежели от потери крови умрёт, то и ему не жить…Понимала и, сжавши зубы, терпела, терпела…

Осинка ещё не раз проглатывала горькие микстуры, подсовываемые то Жаргал, то ещё кем-то. Она уже навряд ли могла сообразить, где находится и что делает, что делают с ней. Как сквозь сон услышала крик младенца. Улыбнулась про себя, тихо прошептав:

– Дайте ребёнка! – Да куда там, её оставили, бросили на грязной циновке, одну.

Осинка наверняка ещё раз потеряла сознание, потому что, когда очнулась, увидела великого хана, что улыбаясь держал кулёк у себя на руках.

– Ты молодец! – сказал Бикбей и растворился, а Осинка и не поняла, сон это был или явь…

Потом она видела нависавшую над ней Жаргал. Старуха противно лыбилась, и Осинка не могла отмахнуться от той, что пыталась залить ей что-то в горло. Зачем, ведь она уже родила? И становилось хуже после лекарств, и мучилась северянка, когда приходили колоть и мучать её демоны, что скользили по шатру, наложницы великого хана, и она уже не узнавала, кто перед ней и кто она сама такая…