начинаешь нос воротить от пшеницы, будто от лебеды, и хочешь забить колодец, потому что в нем не всегда есть вода, — тогда, тогда я говорю свою молитву, и уже не раз замечал я, как много может значить для нас малое, ежели принимать с благодарностью, как укрепляет нас оно и сердце в тебе радуется, — говорите что хотите, сударь мой, но жизнь все-таки хороша!

ИЗ ТЕОРЕТИЧЕСКИХ НАБРОСКОВ

[СУЖДЕНИЕ И БЫТИЕ][186]

Суждение есть, в самом высоком и точном смысле, первоначальное разделение внутренне объединенных в интеллектуальном созерцании объекта и субъекта, то разделение, через которое объект и субъект только и становятся возможны, перво-деление (Ur-Teilung). В понятии разделения уже заложено понятие двухстороннего отношения объекта и субъекта и необходимая предпосылка целого, частями которого являются объект и субъект. «Я есть Я» — самый подходящий пример этого понятия суждения в качестве теоретического суждения, ибо в практическом суждении оно противополагается Не-Я, а не себе самому.

Действительность и возможность различаются как опосредованное и непосредственное сознание. Если я мыслю некий предмет как возможный, я повторяю лишь бывшее ранее в сознании, в силу которого он является действительным. Для нас нет никакой мыслимой возможности, которая не была бы действительностью. Поэтому понятие возможности совершенно не подходит для [обозначения] предметов разума, ибо они никогда не являются в сознании как то, чем они должны быть; здесь действует лишь понятие необходимости. Понятие возможности подходит для предметов рассудка, понятие действительности — для предметов восприятия и созерцания.

Бытие выражает связь субъекта и объекта. Там, где субъект и объект соединены совершенно, а не частично, то есть соединены так, что никакое разделение их невозможно, без того чтобы не пострадало существо того, что должно быть разъединено, там, и только там, может идти речь просто о бытии, как мы это имеем в случае с интеллектуальным созерцанием.

Однако это бытие не надо смешивать с тождеством. Когда я говорю «Я есть Я», субъект (Я) и объект (Я) соединены не так, что их разделение невозможно, без того чтобы не пострадало существо того, что должно быть разъединено; напротив, Я только и возможно через это отделение Я от Я. Как могу я сказать «Я» без самосознания? Но как возможно самосознание? Только так, что я себя противопоставляю себе самому, отделяю себя от себя самого, но невзирая на это отделение опознаю себя в противопоставлении как то же самое. Но до какой степени как то же самое? Я могу, я должен так поставить вопрос, ибо в другом отношении оно противопоставлено самому себе. Следовательно, тождество не есть соединение объекта и субъекта, которое просто имеет место, следовательно тождество ≠ абсолютному бытию.

ГЕРМОКРАТ К КЕФАЛУ[187]

Значит, ты серьезно думаешь, что идеал знания может быть представлен в какое-то определенное время в какой-то системе, которую все предчувствовали, а немногие знали в совершенстве? Ты даже веришь, что этот идеал теперь уже стал реальным и что Зевсу-Олимпийцу не хватает только пьедестала?

Пожалуй! Особенно если принять во внимание последнее!

И все же не странно ли было, если бы именно этому способу бренного стремления было отдано преимущество, если бы именно здесь оказалось то совершенство, которое каждый ищет, но никто не находит?

Я привык думать, что человеку для познания и действования необходим бесконечный прогресс, безграничное время, чтобы приблизиться к безграничному идеалу; мнение, будто научное знание в какое-то определенное время может оказаться завершенным, или совершенным, я назвал бы сциентивным квиетизмом; ошибка его, во всяком случае, лежала бы в том, что ему пришлось бы удовлетворяться индивидуально установленной границей или вообще отрицать существование границы там, где она была, но быть не должна.

Это, конечно, было бы возможно при некоторых предпосылках, которые ты мне в свое время изложишь как можно строже. Пока же разреши мне все-таки спросить: в самом деле, гипербола соединяется со своей асимптотой, [в самом деле] переход от... [?]

СТИХОТВОРЕНИЯ

ГРЕЦИЯ[188]

Готхольду Штойдлину[189]

(Первая редакция)

Если б я тебя в тени платанов,

Где Илис[190] бежал среди цветов,

Где над Агорой[191], весельем прянув,

Расходился рокот голосов,

Где отвага юношей будила,

Где сердца к себе склонял Сократ,

В миртах, где Аспазия[192] бродила,

Где Платон[193] творил свой вертоград,

Где весною праздника напевы,

Звуки флейт восторженно лились,

В честь заступницы, Минервы-Девы,

Вниз с холма священного неслись,

Где вся жизнь — поэзией хранимой,

Сном богов, без времени, текла, —

Если б там нашел тебя, любимый,

Как душа давно уж обрела!

Ах, иначе обнял бы тебя я! —

Пеньем бы ты славил Марафон,

И мой взор, улыбкою играя,

Искрился б, восторгом упоен;

Грудь твою победа б молодила,

Лаврами чело твое обвив;

Скука жизни б затхлой не душила

Радости исполненный порыв.

Ах, звезда любви, твоей отрады,

Юношеский, розовый рассвет!

Лишь в чреде златых часов Эллады

Бега ты не чувствовал бы лет;

Словно пламень Весты[194], бесконечно

В каждом сердце там любовь жила,

Дивных Гесперид плодами вечно

Сладостная юность там цвела.

Если б все ж ты наделен судьбою

Был толикой этих лет златых,

Ты бы счастлив был нести с собою

Пламенным афинянам свой стих;

Струн звенело б радостное пенье,

Кровью лился б ток лозы хмельной,

Уносило б прочь отдохновенье

Агору с шумливою толпой.

Любящее сердце б не напрасно

Жарко билось в том краю земли

Для народа, пред которым страстно

Слезы благодарные текли;

Час придет, спасешься из неволи,

Прах отринешь в горестной борьбе!

Дух нетленный, в сей земной юдоли

Нет стихии, родственной тебе!

Где они, богов сыны в Афинах?

Аттика не вспрянет ото сна,

В мраморе поверженном, в руинах

Смертная таится тишина;

День весенний сходит и поныне,

Только братьев он не застает

В той священной Илиса долине, —

И пустыня