«Почему здесь столько храмов?»

Потому что Третий Рим? Тогда почему не построили сорок сороков Колизеев?

Потому что боялись Господа больше других? Судя по тому, как себя вели, — нет. Жили, как все остальные: и воевали, и бунтовали, и преступники были, и праведники, и обманывали, и совершали подвиги. Все было.

И вопрос этот был. Он задавал его и сто, и двести лет назад, и еще раньше. Он говорил с теми, кто строил очередную церковь, вторую или третью на улице, он спрашивал — зачем? И наталкивался на непонимающие взгляды: как это зачем? Они словно на разных языках говорили: зачем вам еще один храм? А что же нам, публичные дома строить? Он не унимался, но все его усилия пропадали даром. Он не мог понять, они не могли объяснить.

Вера — это слишком сложно. Вера — это не купола и кресты, вера — внутри. И именно то, что внутри, заставляет поднимать к небу купола и наполнять просторы колокольным звоном.

Вера — это слишком сложно. Ты можешь быть великим ученым, гением цифр или сил, познать законы материального мира, но спасуешь перед неграмотным крестьянином. Потому что ты стремишься знать, а он — чувствует. Ты считаешь его дикарем и религиозным фанатиком, а он смотрит на тебя, как на бездушную деревянную марионетку.

И ты, умный, знающий, проникший в суть вещей, неспособен найти ответ на простой вопрос: «Почему здесь столько храмов?»

Колесо обозрения, построенное на ВДНХ, недолго носило титул самого большого в Европе, аккурат к миллениуму вредные англичане воздвигли свой аттракцион, уязвив гордость московского градоначальника. Ходили, правда, слухи, что Церетели предлагал переплюнуть жителей туманного Альбиона, изваять колесо обозрения в бронзе, а вместо спиц приделать Петра Первого в позе леонардовского анатома. Но денег, как обычно, не хватило, получился лишь Петр, странно смахивающий на Христофора Колумба, которого и воткнули на стрелке Москвы-реки, задницей к Кремлю. Колесо же осталось прежним, хоть и потерявшим в европейском статусе, но все равно симпатичным. Недотягивающим даже до пояса Останкинской башне, зато общедоступным, и многие москвичи не отказывали себе в удовольствии прокатиться на нем, чего уж говорить о гостях?

Гончар приехал к колесу минут за пятнадцать до назначенного срока. Купил билет на один оборот, а подойдя к контролеру, извлек из кармана пару заграничных бумажек крупного достоинства и сообщил:

— Я не знаю, сколько времени проведу на аттракционе.

— Любите кататься? — Контролер ловко выхватил купюры.

— Я встречаюсь с женщиной, которая подъедет чуть позже, — объяснил Гончар. — Нам надо поговорить. Надеюсь, нас не будут беспокоить?

— Ни в коем случае.

Контролер наверняка рассказал коллегам о требовании посетителя, возможно, они даже посмеялись над странным мужиком, назначающим свидание на колесе обозрения, возможно, сострили по поводу «детства», в которое впадают некоторые… и были до крайности изумлены, увидев, кто приехал на встречу.

Минут через двадцать после того, как Гончар занял кабинку и принялся путешествовать по кругу, возле колеса остановился черный «Мерседес». Вылезший из него детина — аккуратно подстриженный, в хорошем костюме, белой рубашке и галстуке — неспешно подошел к контролеру и сообщил:

— Нас ждут.

Работник обозрения кивнул: он понял, о ком идет речь, и указал на приближающуюся кабинку:

— Здесь.

Детина вернулся к машине, распахнул заднюю дверцу и подал руку старушке в глухом сером платье дореволюционного покроя. «Кино, что ли, снимают?» — промелькнуло в голове контролера.

Тем временем кабинка добралась до места посадки, старушка с помощью детины забралась в нее, уселась в кресло и что-то негромко сказала. Сопровождающий кивнул, тоже вошел в кабинку и локтем выбил изнутри одно из стекол.

Звон разбитого стекла заставил контролера опомниться. Кабинка медленно поднималась, оставшийся внизу детина провожал ее взглядом, а возле «Мерседеса» прогуливался еще один здоровяк, слегка увеличенная копия первого. Именно появление второго телохранителя убедило работника обозрения: милицию лучше не вызывать — мало ли как все обернется? Вместо этого он подошел к скучающему у кабинок детине и осведомился:

— А стекло, извините, зачем кокнули?

— Хозяйка любит курить, — невозмутимо ответил здоровяк и протянул контролеру несколько купюр. — Это за беспокойство.

Бабушка Осень разместилась в кабинке весьма удачно: дым трубочного табака, ароматный и легкий, в закрытом пространстве способен выдавить слезу из любого глаза, а сейчас он уходил в разбитое окно, оставляя собеседникам лишь терпкий аромат. Старушка, насколько помнил Гончар, не являлась приверженкой какого-то одного сорта табака, но отдавала предпочтение голландским маркам, насыщенным и приятным.

«Интересно, а что она курила до того, как голландцы занялись табаком?»

Гончар никак не мог выйти из состояния неспешных размышлений, в которое погрузился, путешествуя по кругу московского колеса. Никак не мог настроиться на деловой лад, и вместо конкретных вопросов, на которых следовало заострить внимание, в голову лезли неподходящие мысли:

«И почему она не может одеваться как все? Зачем привлекать к себе внимание?»

— Я слишком стара, чтобы идти на поводу у общества, — произнесла старуха. — В этих же одеждах мне комфортно и внешне и внутренне.

— А мне удобнее не выделяться, — брякнул Гончар.

— В самом деле?

Ироничный тон Бабушки Осень заставил мужчину встряхнуться. «Мерзавка слишком хорошо меня знает!»

— Я не люблю привлекать к себе излишнее внимание, — объяснил Гончар.

— До тех пор, пока тебе это не нужно.

— Я действительно не люблю выделяться!

«Черт! О чем мы говорим?!» Намеченный план разговора летел в тартарары.

— Внешне. Но ведь тебе приятно ощущать свое превосходство?

— Ты веришь в равноправие?

— Я верю во взаимоуважение.

— Разве мы говорили не об одежде?

— Мы говорили о том, что ты пролил кровь, — резко бросила старуха и выдохнула дым Гончару в лицо.

Кто еще мог позволить себе подобное? Гончар, во всяком случае, таковых не знал. Точнее, встречал изредка, но не забывал вправлять глупцам мозги. А вот хамство Бабушки Осень приходилось терпеть. Проклятая долгожительница подмяла под себя всю Москву, да что там Москву — все российские искусники ее слушаются! Оскорбишь старушку, и ее отмороженные vnuchata, не задумываясь, набросятся на Гончара.

На Гончара!

«Чем же эта стерва их взяла?»

— Мы не убивали Беспалого, — хмуро ответил мужчина, вглядываясь в шпиль Останкинской башни. — Он сам выбрал путь.