И все же это случится. Она чувствует: процесс уже начался.

Недорисованный портрет так и висит на стене, но теперь он ничего не значит. Он значит даже меньше, чем остальные листки. Раньше он был окошком в прошлое Дженни и настоящее Уэйда. А теперь за ним пустота. Человека, который прислал его, больше нет. Прежде она смотрела на портрет и думала, что не все еще отмерло у нее внутри.

Со смертью Уэйда мир как будто начал с ней прощаться, и стало легче, хоть это и нехорошо.

Она не рассказала Элизабет о письме, и по временам ее мучает совесть, ведь Элизабет делится с ней всем самым сокровенным. И все же вечерами они сидят на нижней койке и читают друг другу романы, и все же она следит за сюжетом и сопереживает героиням. Только из своего теперешнего оцепенения ей трудно выдавить хоть слово, она чувствует какую-то глубинную усталость – усталость настолько близкую к смерти, что сопротивляться бесполезно.

Так продолжается почти год. Дни проходят на удивление сносно, парящие, бессмысленные, как облака, дни, разделенные с другом. Иногда она даже подтрунивает над Элизабет, потому что Элизабет это нравится. Но после шуток во рту остается гнилой привкус – не потому что это ложь, а потому что это мертвые чувства, прикидывающиеся живыми. Тюрьма такая маленькая, и сама она такая маленькая внутри этой тюрьмы. Иногда ей кажется, будто ее смерть настолько незначительна, что никогда не произойдет и ей придется существовать вечно.

Она моет полы в душевой, и едкие пары вызывают у нее головокружение, а иногда и тошноту. Ее это беспокоит, но не настолько, чтобы изменить своим привычкам, не настолько, чтобы послушаться Элизабет и начать разбавлять средство водой. По четвергам ноги сами несут ее на историю Европы – писать конспекты для Элизабет. Рука водит по бумаге без ее участия.

Иногда в комнате отдыха играют на фортепиано, но музыка уже не бьет под дых, теперь она не страшнее грома. Она шагает сквозь эту музыку по пути в класс, и ей почти не больно. Проходит по желтой полосе и механически раскладывает на парте свои вещи.

В один такой четверг, примерно год прошел после смерти Уэйда, письмо снова попадает к ней в руки. И как оно затесалось среди конспектов? Оно всегда лежит в коробке с фотографиями, так что либо она достала его во сне, либо, когда они наводили порядок после обыска, письмо подняла Элизабет и не глядя сунула в стопку со школьными бумагами.

Сама того не замечая, Дженни начинает читать.

Удивительно, сколько всего она раньше не замечала. Такое впечатление, что год назад она читала совсем другое письмо. Озарение щелкает ее по носу, и она вздрагивает от неожиданности. Учителя выжидающе смотрят на нее. Она опускает глаза, отгораживается от них. Мотает головой: нет.

Нетрудно догадаться, что произошло. Проведя столько четвергов за партой, на месте другого человека, она нечаянно научилась читать как Элизабет. Год поэзии пробудился в ней только сейчас, и вот она обнаружила, что ей доступен новый язык – язык между строк. Раньше она думала, что адресованное ей письмо ничем не отличается от десятка других, разосланных дальним родственникам и знакомым, простое возвещение об утрате. Но теперь совершенно ясно: письмо предназначено ей одной и каждая фраза в нем выбрана очень тщательно, только для нее. Автор очень старался не сказать лишнего и в то же время сказал больше, чем считал себя вправе говорить.

Теперь Дженни видит, что за женщина стоит за этими словами. Слышит напряжение в ее голосе, чувствует, каких усилий стоило сказать то, что ей не принадлежит, донести сквозь слова посыл:

Они обе знают: не во власти этой женщины ее простить. Но Дженни тронула такая забота, желание хоть немного облегчить ее участь.

Зачем жене Уэйда ей помогать?

В этой строчке Дженни – озадаченная и даже напуганная открывшейся в ней способностью видеть в словах такую глубину, толщу чувств, надтреснутый голос – читает:

Никто не сообщил Дженни, где находится могила Мэй; она знала, что могила есть, только не знала где. И каждый день гадала. Еще она всегда знала, что где бы ни покоилась Мэй, Уэйд велит похоронить себя там же. Если Уэйд погребен в прерии рядом с отцом, значит, он погребен в прерии рядом с Мэй. Он ни за что бы ее не бросил.

Теперь Дженни отчетливо видит дочкину могилу, тихую, мирную прерию ее детства. Давным-давно, в юности, когда они с Уэйдом ходили на могилу его отца, она клала на эту землю цветы. Она помнит надгробный камень. Помнит белую ограду и клены. Рядом с могилой тестя был свободный закуток, Дженни ходила по нему, а теперь там покоятся ее муж и ребенок. Ее босые ноги – в куда более счастливую пору – приминали ту траву.

Она уже там бывала – на том самом месте, где лежит ее дочь, – а значит, может возвращаться снова и снова, хоть до конца жизни. Закрыв глаза, бросать на свою малышку лепестки. И все благодаря письму.

Можно было написать все это открытым текстом, но жена Уэйда, видно, посчитала себя не вправе упоминать имя Мэй или решила, что это слишком жестоко. Недомолвка – это такое помилование без помилования, заверение, что они теперь вместе, отец и дочь.

Но Дженни хочется, чтобы дочку называли по имени: Мэй, Мэй. Своим звучанием оно словно бы просит разрешения, и, будь воля Дженни, она разрешила бы называть его всем.

Боль возвращается. Фортепианная музыка чуть ли не сбивает ее с ног. У наброска на стене снова появляется голос, и этот голос напоминает, что за портретом все еще кто-то есть. Не Уэйд – его жена.

– Элизабет, – тихонько говорит Дженни.

Наверху скрипит матрас. На лестницу опускаются босые грязные ноги. Они движутся вниз, ступенька за ступенькой, и вот показываются бедра, живот, руки. Еще через секунду – лицо. Стоя на нижней ступеньке и держась за лестницу руками, Элизабет обращает к ней вопросительный взгляд.

– У меня муж умер, – говорит Дженни. Она не упоминает, что это произошло почти год назад.

– О… – На лице Элизабет сочувствие, смешанное с ужасом человека, который не знает, что сказать.

Дженни выручает ее:

– Посиди со мной.

Элизабет с благодарностью садится к ней на кровать. Приобнимает ее одной рукой. Больше они ничего не говорят. Дженни кладет голову Элизабет на плечо, и обе долго смотрят на стену.

Иногда Элиоту снится тот самый причал.

Сон почти не отличается от воспоминания, в нем нет ни странностей, ни новых деталей. Разница лишь в одном: протез на месте правой ноги появляется с самого начала, еще до несчастного случая. Направляясь к месту, где он лишится ноги, он идет так, будто лишился ее много лет назад, – медленно, осторожно, чувствуя левым мыском грязную воду в ботинке, а правым не чувствуя ничего.