– Может, он так испугался, что и не откликнется, – говорит Уэйд. Он снова застывает на месте. У него на удивление бодрый вид, будто он точно знает, что ворон скоро найдется.

– Не останавливайся, родной. Мне холодно.

– Нельзя выходить на улицу с мокрой головой.

В свои пятьдесят пять Уэйд уже пережил отца на несколько месяцев, но именно в этот промежуток начал меняться физически. Теперь его глаза редко светятся былой умиротворенностью. Чаще всего их заволакивает водянистый страх или стеклянная мечтательность. Морщин у него нет, разве что вокруг глаз, но из-за какой-то тесноты лба и расслабленности рта он выглядит старше своих лет. Он начал шаркать ногами. Энн следит за ним, опасаясь, что он ускользнет незаметно, именно из-за таких мелочей. Ее предупреждали о том, что может случиться. Иногда Уэйд не контролирует глотательные мышцы. Забывает жевать, и кусочки пищи падают в легкие. Его уже один раз госпитализировали с пневмонией. Им еще повезло, многие пациенты с деменцией после нее не оправляются. Их убивают кусочки пищи. Теперь она измельчает для него всю еду в блендере, но уговорить Уэйда ее выпить утомительный труд.

Он снова зовет ворона.

– Не волочи ноги, Уэйд, – журит его Энн.

Она не переубеждает его насчет птицы, но и не притворяется, будто тоже ее ищет. Здорово, что ему захотелось погулять, что у него хорошее настроение. Такого давно не случалось. Обычно он целыми днями лежит в постели в обнимку с телевизором, который обязательно должен стоять на покрывале, чтобы до него всегда можно было дотянуться, даже когда он выключен. Во сне рука иногда соскальзывает с телевизора ему на грудь, и тогда он с криком просыпается.

Но сегодня такое ощущение, что они оба пробудились от дремы. Стоит ноябрь, погода ясная. Собаки нашли их на проселке и плетутся сзади, вороша листву своими настырными носами и гавкая на старые беличьи следы.

– Не хочешь прокатиться? – спрашивает Энн, когда они подходят к дому.

– Давай, – говорит он и с улыбкой берет ее за руку.

– Съездим на вершину. Может, кто-то еще работает на радиовышке.

– Хорошо.

– Только дай мне сначала шампунь смыть. А ты будешь сидеть рядом и разговаривать со мной. И чтобы рука все время лежала на бортике – так, чтобы я ее видела.

– Хорошо, – говорит он.

– Поднимай ноги. Не волочи.

Энн неспешно ведет машину по длинным серпантинам, рядом сидит Уэйд. Она две недели не ездила этой дорогой, а осины уже сбросили листву, тут и там охапки листьев сияют на заиндевелой земле. Но больше всего вдоль дороги хвойника.

Со дня на день выпадет снег. И Уэйда придется увезти. Он об этом пока не знает. Даже если она сообщит ему, он все равно не поймет зачем. Но здесь больше нельзя оставаться на зиму. Вдруг с Уэйдом что-то случится, а дороги замело… Нет, она так не может. В прошлом году она дважды расчищала всю дорогу – научилась у Уэйда, наблюдая за ним исподтишка. Но вдруг что-то пойдет не так? С первым снегом она положит его в больницу – до тех пор, пока не найдет жилье в каком-нибудь близлежащем городке, в Хейдене или, скажем, Кер-д’Алене. Она ощущает в нем надвигающуюся тьму.

Впрочем, не сегодня. Сегодня один из тех дней, когда Уэйд помнит что-то заветное, или если не помнит, то хотя бы чувствует, что оно есть. Он спокоен, дорога ему знакома, кочки и ухабы привычны, морозный осенний воздух его бодрит. Машина катится сквозь прямые высокие тени сосен, и Уэйд слегка улыбается. Рассеянно, отстраненно, но точно по-настоящему.

По требованию Уэйда в маленькую машину набилось еще шесть собак – пять сзади, шестой, Ру, спереди, голова у Уэйда на коленях. В тесноте салона пахнет мокрой шерстью и собачьим дыханием. Энн опускает стекло, и холодный ветер обдувает ей щеку.

– А вдруг кот начнет проситься домой? – спрашивает он. Кота у них нет, как и ворона, как и одноглазой собаки. Но она знает правильный ответ.

– Ты вырезал для него отверстия.

– Где?

– Повсюду.

Его болезнь – загадка. Он ни разу не забыл ее имя, но временами, когда она чистит ему зубы и пена стекает по подбородку, когда она расстегивает ему ремень в туалете, хотя уже поздно, когда она орет на него, чтобы он перестал орать на нее из-за пропажи батареек от фонарика, который лежит включенный у него в руке и плещет светом на темные стены, временами она спрашивает себя, как со всем этим жить.

И все же порой, когда Уэйд предстает перед ней во всей своей неприглядности и беззащитности, она чувствует, что события его жизни не исчезли бесследно, что в душе у него, наполняя его изнутри, все еще живет тот роковой день. Пропала лишь фактура воспоминаний, но не чувство. Медленное срастание, размытие границ, идея без воплощения. Но есть и сердцевина, день и время, куда притягиваются эти бесформенности. Иногда он помнит все. Мэй и Джун. Дрова и пикап. Иногда память внезапна, как лезвие, такая острая и реальная, что ему кажется, будто трагедия произошла вчера. Тогда ей приходится, как это ни парадоксально, утешать его напоминанием, что он потерял дочерей давно, что ничего уже нельзя сделать и негде теперь искать Джун. В такие дни тяжелее всего, в такие дни она тоже ощущает внезапность топора, шок удара сильнее, чем прежде.

На подоконнике у кровати Уэйд хранит рукоять ножа, для которой так и не изготовил клинка. Она очень красивая. Медная оправа, палисандр, вырезана и отшлифована по его руке. Он вроде бы знает, что вещица важна для него, восхищается ее совершенством, как и сама Энн, но не помнит, для чего она нужна. Сжимая гладкий, блестящий брусок в ладони, он кладет пальцы в неглубокие выемки, когда-то сделанные им самим. Дерево помнит его руку, предвкушает ее. Дерево знает его, и от этого ему не по себе. Он пытается точить рукоять о край подоконника, чтобы она поменяла форму, потеряла память о его руке.

Из-за постоянного трения подоконник повредился. В сосновой обшивке зияет шероховатая занозистая дыра. Но Энн не запрещает ему точить рукоятку – похоже, это его успокаивает. Он елозит ею по подоконнику, пока смотрит телевизор. А вечерами, в постели, когда Уэйд уже спит, Энн – водя пальцем по краям дыры – читает все, что удалось найти, о сценариях развития деменции. «Возможно, однажды наступит день, когда дорогой вам человек перестанет вас узнавать».

Дорогой вам человек. Эти слова не раз попадались ей в подобных книжках, даже в сугубо научных, призванных учить, а не утешать. Ее всегда очень трогала эта ласковая неоднозначность. Безликий, бесполый, беспомощный объект любви – тот, кого вы лишитесь.

Она бросает взгляд на Уэйда и убеждается, что эти три слова как нельзя лучше описывают причудливое отсутствие всего, кроме голого факта ее любви, единственного достоверного факта, банального, но неизменного.

Они приближаются к вершине горы Айрис.

Не сейчас – тогда. Ему тридцать два. Малышка спит – в этих полях, в тени окрестных гор, щекой к его плечу. Он ощущает жар и тяжесть ее сна. Прикосновение ее дыхания. Дыхание это неотделимо от работы, неотделимо от ритма. Как и остальное: горячая влага открытого рта, посасывающего его плечо; шершавость шляпы о щеку, когда он наклоняется за трубой; растущая липкость между ними, между хлопком его рубашки и нейлоном переноски, – пот его труда, просачивающийся к ней.