Он не видит свою дочь, лишь танцующие тени детских ножек. Иногда он держит эти ножки руками. Липкие бугорки на тонких белых подошвах. В поле она никогда не плачет. Ритм работы ей привычен. Вниз, к земле, и снова вверх, мышцы напрягаются и расслабляются под ней, ради нее; шумит вода, струящаяся из обоих концов тридцатифутовой трубы у него в руках, отдаленно шуршат другие трубы, которые маме с папой еще предстоит перенести.

Ратдрамская прерия, вот где они сейчас. Каждые выходные они втроем встают спозаранку и в предрассветной мгле едут на равнину выполнять работу, которую Уэйд выполнял подростком. В двадцати минутах езды от горы Айрис они паркуются, кладут малышку в рюкзак-переноску и окидывают взглядом мятликовые поля, где им платят по двадцать пять центов за передвинутую трубу. Они стоят на кромке поля, перед ними смугло-золотые колосья в тени знакомых гор. Дженни подтыкает малышку сложенными в несколько слоев простынями, чтобы у нее не болталась голова, и маслянисто-мягкая ткань комками упирается Уэйду в спину. Эти простыни, сдернутые с их постели, пахнут как сон малышки и Дженни, так что ночь не покидает их даже днем; пока они трудятся на чужих угодьях, Джун запелената в дивные ночи с их собственной земли.

Для Дженни с Уэйдом этот летний труд означает расчищенные горные дороги. Пять тысяч долларов на покупку трактора с плугом. И они эти деньги скопят, к концу лета заработают на уборку снега зимой.

Джун три месяца, но ее имени всего неделя. Лили исчезла с ее лица, беглянка, сновидение. Только в поле, в переноске, она всегда спит спокойно. В те ночи, когда все совсем плохо, когда она часами ревет и давится слезами, они кладут ее в переноску и выходят в потемки. Дженни с Уэйдом с малышкой за спиной бродят по лесистому склону, в гору и под гору по своей земле, тихонько напевая, что они с малышкой в поле, шагают по прерии, по ее любимой прерии. Мало-помалу она успокаивается. Узнает привычную жизнь. Проваливается в сон в ритме поднимающихся и опускающихся труб. Вперед-назад ходят Дженни с Уэйдом под лохматыми соснами в темноте, и Уэйд иногда наклоняется, будто хочет поднять трубу, но вместо этого берет пригоршню каменистой почвы со своей собственной бесплодной, идеальной земли.

Август, но какого года – он не знает. Знает только, что это лето Энн, а значит, лето после, и запах остывшего древесного сока и сухой земли навевает тоску по чему-то знакомому вроде Энн, но Энн тут, совсем рядом, и все же чего-то – Энн? Энн? – кого-то не хватает, и, остро ощущая ее отсутствие, он чувствует жар ее влажной ладони на своем локте, пока она ведет его через пустую парковку к дверям почты.

Уже стемнело. С пруда несет тиной, с дороги – остывающим асфальтом. У дома на другой стороне улицы сидят дети и, не замечая никого вокруг, сосут фруктовый лед на палочке при свете фонаря с крыльца и тихонько смеются, смеются смехом братьев и сестер – он это сразу понял, – не школьных друзей, не соседей, не двоюродных. Смехом тайным, сокровенным, с подлостью и преданностью, с нотками страха перед тем, что о тебе знают в этом кругу. Уэйд уже слышал его точно таким же летним вечером, когда сидел у себя в кабинете, – открытое окно, а внизу, во дворе, все тот же смех, милосердный и тайный, искренний и беспощадный, мельтешение кукол в темной траве, кукол с детскими голосами, примеривающими отвратительные слова, которые не в ходу при свете дня.

Энн толкает дверь. Внутри прохладно. Пусто. Он слышит свои шаги. Окошко кассы закрыто решеткой. Энн берет его за руку и ведет к доске объявлений.

– Ну вот, – ласково произносит она, кивая на портрет его дочери. Двадцать один год, а глаза зеленющие, как лужайка кампуса, на который она променяла отчий дом. Вот бы узнать, куда она поступила, тогда он смог бы навестить ее, познакомиться с ее друзьями, послушать про учебу.

Но они в ссоре.

Она не хочет, чтобы он приезжал.

Волосы красиво перевязаны желтым платком, концы спадают на плечи. Она игриво улыбается, а он все гадает, кто же держит камеру, какой юноша влюбился в его дочь. На запястье браслет с подвесками. Красивые ноги в комариных укусах.

Июль, когда-то давно. Он долго катался на машине после ссоры с Дженни, а теперь вот едет домой. Далеко он не заезжал, просто не спеша катил вниз по другой стороне горы, но на полпути ему попался раненый вороненок. Лежал под деревом и не мог даже ускакать. Уэйд поймал его, завернул в полотенце, и теперь он лежит на сиденье, накрытый с головой, и беззвучно двигает клювом, будто силится каркнуть. Уэйд разговаривает с ним тем же тоном, каким обычно успокаивает Мэй, – а ведь когда он садился в машину, она была в слезах. И это гложет его сильнее, чем сама ссора, – что он уехал, когда малышка проснулась и начала кричать. Мэй полтора года, сегодня у нее подскочила температура. И Дженни, все еще на взводе, вынуждена была остаться с ней дома, улыбаться и петь колыбельные. Почему ему можно сбежать, а Дженни нет? Как удачно он подобрал вороненка. Раненая птица отвлечет их всех от накопившихся неприятных чувств, даже Дженни забудет, на что сердилась, и Уэйда негласно признают героем дня за то, что принес это чудо в их жизнь. Он возьмет Мэй у Дженни из рук, и жена мгновенно обратит свою преданность на беспомощного птенца: кусочки сырого мяса в пинцете, блюдце с водой, коробка, полотенце потолще, лампа для обогрева. Словно бы, раз уж она мать двух девочек, она отчасти мать всех живых существ.

Вот что он представлял по дороге домой. Примерно так все и вышло, только Мэй была не у Дженни на руках, а спала в родительской постели. Дремавшая рядом четырехлетняя Джун была совершенно здорова, но ради кино и сладостей проявила такую сестринскую солидарность, что – измотанная притворством – и сама поверила, будто больна.

Уэйд сидит на краю постели и смотрит на Мэй. Когда она просыпается, он берет ее на руки – голова склоняется ему на плечо – и несет на кухню, где в лучах вечернего солнца на свернутом полотенце, тяжело дыша, лежит вороненок.

– Мэй, смотри, – говорит он.

Она смотрит. Она показывает на вороненка. Она говорит:

– Кар.

– Что она сказала? – переспрашивает Дженни, подходя поближе и опускаясь рядом с ними на колени.

– Кар.

Откуда Мэй знает это слово, если никто его ей не говорил? В одну секунду она вдруг стала глубже. Из-под светлых прядок смотрят два новых глаза, и что они видят, ему не угадать. Она способна умалчивать, а потом выкладывать. Как ей удалось стать этим новым созданием? Уэйд запускает пальцы в ее волосы и прижимает ее к себе, заранее чувствуя, что все это слишком скоро пройдет, что она уже становится самостоятельной личностью, полной тайного знания.

Кар. Кар.

Поздняя осень, возможно ноябрь, они с Энн у радиовышки. Он помнит названия всех здешних гор, всех до единой, кроме той, на которой они стоят. Облака мягкие и серые, шею холодит тонкий ветерок. По ту сторону долины, в горах, среди деревьев, вспыхивают серебром окна домов. Трава здесь голубоватая. Собаки пробивают лазы в острых высоких стеблях. В ложбинках валунов скопилась вода, в бледном дневном свете лишайник, облапивший камни, похож на кораллы. Внизу между верхушками кедров беспрестанно летают вороны. Здесь, наверху, только маленькие деревца, кое-как зацепившиеся корнями за камни. Он поворачивается к Энн. Прядки ее волос на ветру тянутся к дальним горам.