Спустилась ночь. Мать думала, что он остался у друга; друг не знал, что Элиот к нему собирался. Звезд было не видно, только черные нависшие тучи. Он заранее знал, что будет гроза. Электричество в воздухе. Опаска в папоротниках и зарослях крапивы.

И вдруг – ветер.

Каждая волна, колыхавшая причал, всаживала острые колья все глубже. Волна проходила, и причал оседал, и колья впивались уже не так сильно, и он пытался освободиться, пока с новой волной не накатила и новая агония. Последнее, что он помнит, – как из дыры хлынула вода. Как потемнели от крови края досок. Как в голове впервые промелькнуло: «Это все по-настоящему». Сцена почти комическая. Из глубин боли и потрясения ему хотелось смеяться, так это было странно – попасть в такую чудовищную и вместе с тем обыденную ситуацию. Даже когда зарядил дождь и причал с новой силой вгрызся ему в мышцы, а боль стала такой нестерпимой, что он ее почти не чувствовал, потому что почти не понимал, – даже тогда больше всего его поражала настоящесть, а не боль.

Остальное, продолжал Элиот, он знает только с чужих слов. Ранним утром его обнаружил уборщик. Он повалился вперед, согнувшись под неестественным углом, лоб касался дощатого настила в каких-то дюймах от дыры, так близко к искромсанной ноге, что волосы запачкались кровью. Уборщик забултыхал по воде и, добравшись до середины причала, потянулся к нему пощупать пульс. Удостоверившись, что Элиот жив, он распилил доски и освободил ногу. В больнице Элиот почти сутки пролежал без сознания, а когда проснулся, под покрывалом проступали очертания только одной ноги.

Элиот выдержал паузу. Бросил взгляд на Айви. Она кивнула, но ей, похоже, чего-то не хватало; обломок доски из банки значил для нее больше, чем весь его рассказ. Его удручало, что Айви имеет особую власть над его историей, какой нет даже у него самого. Обычно с каждым новым пересказом он мог открыть ей какую-нибудь новую подробность. Однако на этот раз ее не удалось ни удивить, ни увлечь. Это было не разочарование, а скорее равнодушие. Она все еще тут, рядом.

– И еще, – предпринял новую попытку Элиот. – Помнишь, я рассказывал про маленьких девочек?

– Которые были в тебя влюблены. Да.

– У меня в рюкзаке лежал листок. Думаю, это они подсунули.

– Какой листок?

– С игрой-гадалкой. Мое имя было обведено.

И вот оно снова. То самое выражение лица. Она по-прежнему сидела рядом, но теперь уже была далеко, на старом причале. Элиот ощутил радостный трепет, облегчение с нотками страха. Ее губы слегка приоткрылись, невидящий взгляд блуждал по его лицу.

– О чем ты думаешь? – спросил он с плохо скрываемым нетерпением. Она встала, поставила банку на тумбочку. – Айви, ну скажи.

– Ни о чем, – ответила она. И удивленно рассмеялась.

– Ну пожалуйста.

Она пожала плечами:

– Мне просто пришло в голову, что одна из этих девочек нарочно все подстроила.

– Что значит «нарочно»?

– Отнесла туда рюкзак, чтобы ты провалился. А сама она была такая легкая, что под ней ничего не обрушилось.

Элиот нахмурился.

– Но они же меня обожали. Всей компанией. С чего бы им так поступать?

Айви перебросила косу через плечо и посмотрелась в зеркало. На нее вдруг накатила такая усталость, будто сил ее больше нет дожидаться, пока Элиот за ней поспеет.

– Не знаю, – безучастно сказала она. – Наверное, чтобы тебя покалечить.

Это переписывание его прошлого, к которому Айви отнеслась так беспечно, которое к вечеру, вполне возможно, вылетело у нее из головы, не давало ему покоя. Он долго, почти месяц, обходил его стороной, не зная, что с ним делать. То был первый месяц их совместной жизни. Она работала администратором на складе, он чинил котлы отопления. По вечерам она кормила листьями салата кроликов в вольере у дома. Элиот стоял рядом и смотрел.

Перемена в их отношениях была незримой. У него почти всегда получалось не обращать на нее внимания. Но в самые счастливые минуты она проявлялась горьким привкусом во рту. Маячила на периферии удовольствия. А вот Айви, кажется, совсем ее не замечала.

Несчастный случай был началом его жизни, его сущности. Нога была не главным элементом истории, он и сам бы с радостью пожертвовал ей, чтобы стало возможно все остальное: уборщик, бензопила, причал, застенчивые девочки за столиком для пикников, чьи имена он протянул нараспев. Все это важно. Все это произошло, потому что в нем есть что-то особенное. Потому что он притягивает драму.

Беззаботно пожав плечами, Айви изменила всю историю. Изменила действующих лиц. Оказывается, не он притягивает драму, а драма притягивает его. Такой предсказуемый. Сошел к воде, где какая-то там второклашка все для него подготовила. Пассивный участник вступительной сцены своей же собственной жизни.

И если Айви за один беспечный миг заставила его почувствовать такое, что еще она способна у него отнять?

Она, наверное, была в шоке, придя домой и обнаружив, что все его вещи пропали. На столе стояла банка с обломками причала, прижимая чек на сумму арендной платы за полгода и записку. Им нужны разные вещи от жизни, дело не в ней, любовь никуда не делась и тому подобное.

Ведь безжалостность лучше уязвимости, жесткость лучше нерешительности.

Но с тех пор, как они расстались, на него то и дело накатывает странное чувство, что даже сильнее страха. Он повсюду ощущает присутствие Айви: вот она, рядом, как фантомная конечность, знает все, что всегда знала, молчит о том, о чем всегда молчала.

Он тянется к ней. Ищет ее. Для того и воспоминания – вызвать в голове образ Айви, а не свой. Словно она как-то связана с озером, с кольями в ноге. Нога уже ничего не значит. Как и причал. Только Айви имеет значение. Начало его жизни перенеслось на другую пору, на другое озеро. На другое время года. На другую опасность. Холод проруби, которого он не ощущал.

Он ее любит.

А теперь вместо нее обнимает Джулию. Он пытается заснуть. Вернуться в старый сон, где он идет к причалу на двух ногах, где ему еще есть что терять.

Не получается. Мешает запах волос другой женщины.

К тому же Айви не берет трубку. Не пишет. Наверняка она уже выбросила банку.

Уэйда нет уже два года, и до сих пор его отсутствие повсюду. Его прошлое давит на Энн сильнее прежнего, потому что теперь ей не с кем разделить этот груз, нет рядом человека, который мог бы ее освободить, и пусть она никогда бы не попросила об этом, раньше можно было хотя бы надеяться, что возможность освобождения живет где-то у него внутри. Это была не наша песня, Энн. Она пела что-то другое. Мы тут ни при чем.

История о том дне так и останется недосказанной. Детали прошлого и подзавяли, и по-прежнему сильны. Их слишком много, их очень мало. Песня, дивная песня, которую они пели в первую пору своей любви, кажется теперь бесспорной причиной гибели его дочери. Невыносимо. Настолько, что иногда Энн по целому дню не вылезает из постели.