Хорошая была жизнь, с правильным сочетанием достатка, труда, веселья и пальбы. Уже спустя много лет Игорь понял, что во взрослом возрасте всегда стремится к примерно такому же сочетанию.

У отца несколько раз появлялись женщины. Было видно, что он искренне старается создать семью, найти мальчику мать. Но похоже, он был прав, когда говорил, что после первой жены утратил доверие к слабому полу, – долго ни одна подруга не задержалась.

А под конец третьего года, в ноябре, отец вдруг отменил очередной выезд на охоту. Следующие несколько дней он был угрюмее и раздражительнее, чем обычно, пока наконец сильно не накричал на Игоря. Потом он искренне, неумело извинялся. Сказал, что сейчас ему очень тяжело, и закрылся в кабинете.

На четвертую ночь он разбудил Игоря рано. За окном было темно, только за дальней лесистой сопкой начинало мутно белеть. В свете ночника лицо отца было как каменное, Игорь никогда его таким не видел. Уже спустя годы он понял – Савельеву было очень страшно, и он силой воли сдерживал чувства, чтобы не мешали действовать.

– Игорёк, надо собираться, – сказал отец очень ровным голосом. – С Егорычем, на охоту.

– Ура! – обрадовался Игорь.

Но отец не улыбнулся в ответ.

– Я твои вещи собрал, – сказал он, – одевайся теплее и спускайся, Егорыч в машине ждет.

– А ты? – удивился Игорь, видя, что отец в городских брюках и рубашке.

– Я приеду через… три дня. Нужно одно дело доделать.

– Я не хочу без тебя! – запротестовал Игорь. Он сам не мог понять, почему так расстроился. Уже хотелось заплакать, кажется, единственный раз в сознательной жизни. Но он, конечно, не стал.

Отец вывел его во двор, где ждала заведенная «буханка», – на таком барахле они раньше никогда не ездили, всегда брали отцовский «Крузер». За рулем сидел хмурый Егорыч, буркнул:

– Давай быстрее.

Игорь сел в машину, за ним захлопнули дверь, он понял, что даже не попрощался с отцом, машина тронулась. Он смотрел в темное окно и ничего не мог разглядеть.

Уже позже пришло понимание – отец просто не умел прощаться. Но в тот момент маленькому Штерну было плохо и больно, предательские слезы против воли сами лезли из уголков глаз.

Выехали из спящего города, Игорь лежал на жестком сидении, поджав колени к подбородку, и старался не плакать. Когда появились первые лучи рассвета, уснул.

Очнулся через несколько часов, было жарко от солнца, бьющего через окно. Посмотрел в зеркало на лицо Егорыча – решил ничего не спрашивать.

Игорь то дремал, то просыпался, а за окном все тянулась через лес трасса. На обед не останавливались, Егорыч только буркнул:

– Возьми в черной сумке.

Игорь достал бутерброд и бутылку «Боржоми», нехотя перекусил. Егорыч только пил кофе из термоса и жал на газ.

После полудня остановились сбегать в кусты, Егорыч заправил машину из канистры, стоявшей в багажнике, и они понеслись дальше.

К вечеру «буханку» сильно затрясло – асфальт кончился, а лес подступил к самому краю дороги. Неба стало не видно за темной хвоей.

Наконец, уже ближе к полуночи, тряска вдруг прекратилась, Егорыч распахнул дверцу и выпрыгнул наружу. Игорь разглядел в лунном свете высокий забор, а за ним – несколько крепких деревянных строений. Мальчик не знал, что тут, в удаленном охотхозяйстве на юге Хабаровского края, он проживет почти четыре года, практически в полной изоляции.

Отец не приехал ни через три дня, ни через неделю. Все это время Егорыч не отвечал на вопросы, сидел у себя в комнате, а Игоря не выпускал за забор и даже пострелять не давал.

На десятый день Егорыч отправился в поселок, воспользоваться телефоном на почте. А вернулся не просто угрюмый – черный.

Посадил Игоря за стол на кухне, долго смотрел на него, потом сказал:

– Нету больше Володи, отца твоего.

– Почему? – только и спросил Игорь. От неожиданности он даже не успел испугаться или огорчиться, был просто растерян.

– Убили, почему еще! – рявкнул Егорыч. – Решил из коммуниста стать бандитом, вот и кончил по-бандитски. Галька, лярва та, что от корейца сахалинского залетела, вернулась она из Москвы. Да не одна. Новый хахаль у ней теперь, из желудёвских.

– Каких? – только и смог спросить Игорь.

– Таких, – буркнул Егорыч. – Самая жесткая на Москве группировка. Наши местные упыри, по сравнению с ними, просто октябрята. Мстить Галька приехала: то ли за корейца своего, то ли за то, что выгнал ее Володя… Уж не знаю, что она хахалю наплела, да вряд ли правду про паскудство свое. В общем… Поставили Володьку нашего на ножи. Он хоть и не последний человек, но против желудёвских куда ему… Я с Михалычем созвонился, у которого охранная фирма, бате твоему телохранителей предоставлял – ну те два парня, что в коттедже дежурили. Нету больше тех парней. Нашли обоих в вашем доме, прострелянными, тем же утром, что мы уехали. Михалыч, ясно дело, не стерпел, стал разбираться, да разве на желудёвских попрешь… Нету больше у него агентства, а сам за границу, в Таиланд валить собрался, пока живой. И батю твоего нашли, в ванной. Порезали его, да не спеша, аккуратно. Вскрыли вены и смотрели, как вытекает…

Игорь плохо помнил, что с ним было в следующие несколько дней. А может, он просто не знал слов, чтобы подобное описать.

Было не просто больно или грустно. То, что он испытывал, находилось за гранью плохого и хорошего, это было совершенно невыносимо, несовместимо с существованием. В четырнадцать лет он почувствовал, что хочет умереть. Но только в том случае, если вопреки всеобщему мнению нет ни рая, ни ада. Он хотел перестать быть. Пусть не будет ничего – ни его, ни этой всепожирающей боли.

Две недели Игорь сильно болел, а Егорыч, матерясь под нос, его выхаживал.

Мальчик, лежа в забытьи, осознавал – если эта боль, эта чудовищная потеря, останется, она его уничтожит, уже уничтожает.

И он с горячечной энергией стал думать – как от нее избавиться? С причиной ничего сделать нельзя: отца не вернешь, это ему уже в четырнадцать лет было понятно.

Тогда что можно сделать с самой болью? Откуда боль вообще берется?

В таежной избе не было книг философов, которые могли бы предложить ответы на его вопрос. И Игорь, глядя в дощатый потолок, пришел к смелому выводу. Горе, страх и грусть приходят, потому что люди верят: так должно быть. Все они признают некий закон, некое необсуждаемое правило. Что-то плохое случилось – надо об этом горевать. Это как с уголовными наказаниями: убил человека – должен сидеть в тюрьме.

Но ведь есть много тех, кто криминальные законы нарушает и обходит. Отец говорил, что в новой России только так и можно, – время, когда жили по закону, прошло.

А что если внутри, в своем уме и сердце, нарушить самый главный закон?

«По закону нужно убиваться из-за смерти отца – а я не буду. И не потому, что не люблю его. А потому, что бесполезно. Горюя, его все равно не вернешь».