– У тебя отличная фамилия, Игорёк, – говорил старый законник. – Штерн! – Он всегда как-то особенно резко произносил это слово. – На идише это значит «звезда»! Очень красиво.

– Ага, – криво усмехался Игорь. – В детдоме в России все звали Штырём…

– Это тоже вполне почетное звание. Штырь крепкий, прямой, и на нем все держится. Но мне все-таки больше нравится имя Звезда. «Кохба» на языке Торы.

Так и повадился старик, несмотря на все протесты, звать Игоря Кохбой. «Штырь и то лучше», – думал тот, морщась, но постепенно смирился. Уж больно приятно было проводить время с этим старым добрым фанатиком иудейства.

Фамилия – это единственное, что досталось Игорю от родителей. Когда биробиджанский детдомовец Игорёша Штерн немного подрос, он узнал, что неизвестная женщина, прямо как в кино, принесла его в корзинке к дверям детского дома и убежала. В корзинке лежала записка: «Игорь Александравич Штерн». Именно так, с «а» вместо «о» в отчестве.

Детдомовские работники в далеком 79-м году не обратили на опечатку внимания, везде писали его отчество как положено – через «о». Но записку сохранили и отдали мальчику, когда тому стукнуло семь.

А вот Игорь едва ли не сразу прекрасно понял, зачем в его отчестве вторая «а». Для его неизвестной матери он был именно Александравич, сын Александры. То ли она настолько презирала отца Игоря, что не хотела дать ребенку даже малейшую память о нем. То ли желала сохранить какую-то связь с оставленным сыном – хотя бы через это странное отчество, а правильнее сказать, «матринство». Как только он не представлял себе ее, Александру Штерн… Обиды на мать он не чувствовал, почему-то был уверен – если оставила, значит, по-другому было нельзя. Неведомая Александра была единственным близким Игорю существом в недобром и скучном мире, он не мог позволить себе злиться на нее.

Вскоре семилетнему Игорю нужно было поступать в приютскую школу, и тут возникла сложность. У него не было свидетельства о рождении. Директор детдома сходила куда надо и договорилась, что документы сделают задним числом. Но перед этим вызвала к себе Игоря.

– Может быть, запишем тебе русскую фамилию? У нас тут хоть и Еврейская автономная область, – она усмехнулась, – но быть Штерном тебе будет нелегко.

Что сейчас, что тогда Игорь национальным вопросом не интересовался и евреем себя не чувствовал. Но он вспомнил неизвестную, несчастную, гордую Александру Штерн и отказался.

Город Биробиджан был центром странного образования на востоке дряхлеющего Союза Республик. Оно называлось «Еврейская автономная область», среди жителей Дальнего Востока – просто «Еврейка».

В конце двадцатых годов Советская власть решила выделить кусок тайги на границе с Китаем и отправить туда бо́льшую часть советского еврейства – несколько миллионов человек.

Странный был проект: то ли антисемитский (согнать всех евреев подальше в тайгу), то ли юдофильский (выделить им новый дом на советской земле с частичной автономией).

Возможно, Сталин вспомнил обиду на бывших товарищей по партии: Троцкого, Каменева (Розенфельда) и Кагановича – да и решил выместить ее на их соплеменниках. А может, в пику зарождающейся буржуазной республике – Израилю – решил создать собственную красную «обетованную землю».

«Зачем Израиль, если есть Биробиджан?» – шутили советские евреи, но на Восток ехать не спешили.

Массовое переселение так и не состоялось – началась война, потом противостояние с Западом, а потом Сталин отправился гореть в аду, в который не верил, и о проекте все окончательно забыли. Остался только этот странный регион, где евреев-то жило не так много, меньше десяти процентов. В основном же, как и на большей части Дальнего Востока, люди там были потомками казаков из южной России и с Украины, когда-то покорявших эти дикие земли.

И хотя идиш числился в ЕАО вторым официальным языком, Игоря таки дразнили жидом собратья по детскому дому, от чего и пыталась когда-то оградить его директорша. Маленький Штерн хоть и не интересовался национальностями, но в обиду себя не давал: с кем нужно – дрался, с кем нужно – договаривался, а главное, с детства не боялся вообще ничего. В итоге воспоминания о сиротском детстве, как ни странно, у него остались довольно ровные, без каких-то особых страданий.

Жизнь была скудная, скучная, но вполне сносная. Настоящая боль, сделавшая его тем, кто он есть, пришла позже, когда Игорь начал взрослеть.

Игорь долго провожал взглядом работницу отеля, принесшую ужин. Снова пытался угадать чужую судьбу – скажем, приехала из провинциального городка в Москву, провалила экзамены в университет, но, очарованная столицей, осталась. Теперь, как и сотни тысяч ей подобных, ведет тут отчаянную «борьбу за выживание», чисто по Дарвину. Ему захотелось вспомнить собственную юность, в которой тоже была борьба, и похлеще здешней. Но он остановил себя – скоро начнется ломка, и тогда воспоминания нахлынут сами, а пока торопиться не стоит.

Игорь не спеша доел огромный стейк из мраморной говядины, посидел, глядя в окно, на запруженные транспортом улицы. С темного неба снова начали падать снежинки – уже апрель, а тут все еще почти зима, даже для Москвы поздновато.

Он оделся и вышел прогуляться. Если перед ломкой разогнать кровь, все закончится быстрее.

Глубоко вдыхал холодный воздух, шагая вдоль гранитных фасадов Тверской. Все вокруг горело пасхальной иллюминацией, но погода была зимняя. Как всегда после нескольких месяцев работы, даже мрачный московский вечер казался невероятно сладким – каждый вдох с привкусом снега и выхлопов, каждый шаг, каждый взгляд, пробегающий по гранитным фасадам.

Вот только ломка уже подбиралась ближе. Начинало слегка сводить мышцы, и все время хотелось обернуться – словно кто-то следит за тобой. Игорь отлично умел замечать настоящую слежку и сейчас понимал, что это просто игра утомленных нервов.

Пришлось развернуться и возвращаться в отель – а то скрутит прямо посреди улицы, валяйся потом щекой к ледяному тротуару.

Успел. Даже на ходу захватил в магазине две бутылки воды и одну – виски. Есть во время ломки он не мог, но вот пить получалось.

Поднялся в номер, повесил бирку «Не беспокоить», запер дверь. Скинул одежду и упал в кровать. Началось.

Долгие недели в поле, без нормального сна, с тяжелыми нагрузками, постоянным насилием и смертельной опасностью, давались его сознанию легко. Больше того, приносили огромный заряд куража и острое желание жить.

Но это сознание, а вот тело реагировало странно. Когда работа заканчивалась и начинался отдых, примерно день на третий-четвертый случалась ломка. Это название он придумал сам, и оно, пожалуй, подходило: война была его наркотиком, и, когда прекращались регулярные дозы, Игоря начинало ломать.

Вот и сейчас он лежал в кровати, потел, трясся, а тело сводили судороги. За годы он научился не противиться этому, толку все равно не будет. Нужно просто выделить себе время на то, чтобы «отломаться». Только когда скручивало уж совсем сильно, так, что была опасность вывихнуть сустав, Игорь делал усилие, начинал глубоко дышать, заставлял припадок на время утихнуть. Приподнимался, глотал воды или виски.