молодеем, а розыВсё гибнут.Женщинам и мужчинам – свадьбы-похороны,Зарождаться и истребляться чиннойКолонной.Розам – гибнуть на ложе из роз,Их оплакивать – зеркалам в пустоте.1950 Иван Соколов

Орфей в аду

Когда он впервые играл в адуОн был до абсурда уверен в себе. Даже заглушая шум бесформенных огнейИ музыкальный автомат с воем проклятыхНекоторые из них слышали его. В верхнем миреОн заставлял камни слушать.Это было не совсем как теперь. И люди, которых он помнил,Были тоже другими. Он начал всматриваться в лица,Задаваясь вопросом, был ли весь ад лишен музыки.Он попробовал спеть старую песню, но больВопила из музыкального автомата и яркого костраОтшвыривая лица и он услышал голос: «Орфей!»Он был у входа опятьИ маленький трехголовый песик залаял на него.Позже он вспомнит все эти мертвые голосаИ назовет их Эвридика.1950 Ян Пробштейн

Любой дурак может войти в океан

Любой дурак может войти в океанНо нужна Богиня,Чтоб из него выйти.Что верно об океанах, верно, конечно,О лабиринтах и стихах. Когда начинаешь плытьСквозь быстрину ритмов и водоросли метафор,Нужно быть хорошим пловцом или прирожденной Богиней,Чтоб совладать с ними.Гляди, как морские выдры прыгают бурноВ середине стихотворенияОни столь жизнерадостно и миролюбиво играют там, где едва движется вода.Можешь преодолеть все волны и скалы,Дойдя до середины стиха, чтоб их коснуться,Но когда ты вдоволь насытился блаженством водИ захочешь двинуться обратно,Тогда-то и начинаются всякие проделки,И если ты не поэт или выдра или что-то сверхъестественное,Ты утонешь, дорогой. Ты утонешь.Любой грек может завлечь тебя в лабиринт,Но нужен герой, чтобы выбраться из него.Что верно насчет лабиринтов, верно, конечно,О любви и памяти. Когда начнешь вспоминать.1950 Ян Пробштейн

Завитушки на гробовой доске

Прогуливаться с мертвецом по улицам или вести с ним беседу за чашкой кофе в заведении общепита было бы поведением совсем пропащего эксцентрика. Пригласить труп в гости на тет-а-тет, теребить его в четырех стенах своей комнаты или же в четырех стенах рассказа, где давка-то пострашнее будет, – такую эксцентричность простят и не заметят.

Рассказ тесней номера в дешевой гостинице; он теснее даже утроб, из которых мы появились на свет. Заталкивать в него сколь-нибудь крупного мертвеца настоящее надругательство над последним. Чтобы такого впихнуть (да хотя бы одно его тело) в домовину считаных абзацев, всего придется перекрутить и покорячить; негнущиеся руки, протянувшиеся ноги – либо обкарнывай, либо выламывай с концами. В памяти шурует трупное окоченение; облик его деревенеет и упирается что есть сил. Чтобы впихнуть его в рассказ, придется покалечить.

Потом, когда автор, весь в мыле, добился-таки успеха, захлопнул наконец свой гроб с абзацами и в образцовом раже заколачивает крышку, чтобы придавленное ею тело не вырвалось наружу, – что потом? Вот гроб теперь при нем, некрупный ящик правильной формы, внутри труп, всё это дело можно неплохо загнать на рынке, где, собственно, таковые ящики имеют хождение – и как все-таки славно миновали все острые углы, и эксцентрики заметно меньше, и уж точно солидней барыш, чем тот, что вообще возможно извлечь из прогулок по улицам с мертвецом.

Покупатели, правда, жалуются. Гробы, за какой ни возьмись, все на одно лицо. Гроб встречается коричневого, либо серого, либо бордового (исключительно редко – черного) цвета; покупатели жалуются, что ни один на человека не похож.

Покупатели правы. Внешние стенки гроба целиком почти сколочены из писателя, его описаний, чувств его, фантазий, скорбей – о трупе внутри мало что говорит, то есть вообще ничего. Ничего, кроме горстки оброненных слов. Но именно эти слова, и только они одни, придают рассказу дополнительное измерение, говорят о том, что в гробу скрыто пространство. Вот почему стоит мне приняться читать рассказ, как я перескакиваю через все абзацы с авторским повествованием и сосредотачиваю свое внимание на диалогах. (Вот они – завитушки на гробовой доске.)

«Стоит мне приняться читать рассказ», – сказал Кен, оторвав взгляд от своей чашки кофе, – «как я перескакиваю через все абзацы с авторским повествованием и сосредотачиваю свое внимание на диалогах». Он сделал короткую паузу. «Это они – завитушки на гробовой доске», – добавил он, как бы в скобках.

Кен, понятно, и есть наш мертвец. Заколачиваемая сейчас мной доска – его гроб. В заколачивании гробов есть, очевидно, свой галлюцинаторный эффект. Стоит мне вбить гвоздь во внешнюю стенку гроба, как тут же доносится эхо того, кто вбивает свой гвоздь изнутри. В этом-то вся загвоздка нашего похоронного дела; поди разберись, кто внутри, а кто снаружи, живые ли хоронят своих мертвецов или мертвецы хоронят живых.

«Мертвецы хоронят живых», – сказал Кен. Он натянул на плечи пальто и пошел гулять, держась впереди меня на несколько ярдов. «Мертвецы никогда не возвращались к живым; это живые возвращаются к мертвецам. Люди разыскивают ими же обретаемых призраков». Он молча прошел еще несколько шагов, так и держась впереди, и встал как вкопанный. Он наклонился над массивным ящиком и взглянул на меня едва ли не с жалостью. «Кажется, меня сейчас стошнит», – сказал он.

Кажется, меня сейчас стошнит.

1950 Иван Соколов

Вторая вагонная песня для Гэри

Когда поезда прибывают в странные городаГраждане выходят встречать странников.Я люблю тебя, Джек, он сказалЯ люблю тебя, Джек, он сказалНа другой станции.Когда пассажиры приезжают из странных городовГраждане выходят помочь странникам.Я люблю тебя, Джек, он сказалЯ люблю тебя, Джек, он сказалС другой станции.Граждане добры к проезжающим странникамИ кормят их и целуют их в губы с добротой.Я иду по невероятным улицамЯ иду по невероятным улицамВ странном городе.Ночью в холодных новых постелях радушно принятые странникиВыполняют в памяти обещанья города.Я просыпаюсь с любовью к тебеЯ просыпаюсь с любовью к тебеНа последней станции года.Они говорят до свиданья горожанам и городуПризнают что они были добры к чужакам.Я оставляю свою любовь с тобой.Я оставляю свою любовь с тобой.В городе этом странном.1952 Ян Пробштейн

Стихотворение для дня ДАДА в кабаке «Плейс» 1 апреля 1958 года

iУ барменаГлаза цвета спелых абрикосовЛегко ублажаем как кассовый аппарат онЛюбит искусство и хорошие шутки.ШлепГотова картинаХлопГотов стишок.ОнМыХохочем.iiНелегко помнить что другие люди умерликроме Дилана Томаса и Чарли ПаркераУмерли в поисках красоты в миребарменаЭтот человек, тот человек, этот и тотумерли в поисках красотыДаже бармен умер.iiiДанте прочищал носИ нос остался в его рукеРембо сорвал голосПытаясь прокашлятьсяДада не смешонЭто серьезная атакаНа искусствоПотому что искусствомМожет наслаждаться бармен.ivБармен – не Соединенные ШтатыИли интеллектуалИли барменОн – любой сукин сын, который не плачетКогда читает это стихотворенье.1955 Ян Пробштейн

Представь Люцифера

Представь ЛюцифераАнгелом без ангельства,Яблоком,Сорванным начисто волей вкуса, цвета,Силы, красоты, округлости, семениБез всего, что живописал Бог, являющее все,Чем яблоко является.Представь ЛюцифераАнгелом без ангельства,Стихотворением,Которое себя отредактировав, лишило звукаВообрази, рифму, гармонию,Лишенную всего, о чем говорил Бог, являющее все,Чем является стих.Закон, говорю я, ЗаконЕсть ли?Что есть ЛюциферИмператор без одеждыБез кожи, без плоти, без сердцаИмператор!1956 Ян Пробштейн

Стихотворение без единой птицы

Что могу я сказать тебе, милыйКогда ты просишь меня о помощи?Я даже не знаю будущегоИли даже какие стихиМы напишем.Покончи с собой. Сойди с