кропила свежая кровь, белоснежными бубенсхватила она руками, нежными пальцами отбивая по шкурелощёной, взвилась и запела спутникам своимбугорок из окурков ворочается, пепел шевелится,опадает на себя как песок вздрогнув изпепла, разбуженный моей тлеющей папиросой, коричневыймотылек выползает, чтоб упорхнуть1964 Иван Соколов

Следопыт

на окнах – грязная пленкана солнце – очерченные тенямияблонь, сухие зимние ветвив Английском заливе появляется корабль,в укрытии между двумя мачтами – двойниккреста – два Христаодин впору другому гдемир умираеттаблоиды огня, воскресное приложениек «Сан-Франциско Экземинеру», неуместноев это время встает со страницыв буре с молнией которая держитэтого человека на горизонте его апокалипсиса,пожар войны, если сердце станетбестелесным, любопытствующая плоть и причиныв нас самих, наследующие интеллектизвне, определенный Президентом,который воплощает насилие в этом мире,определение этой судьбы, которую мывоплотили все хорошо без«твоего» интеллекта где умирает мирЯ пригну «тебя» к моему ртуи высосу «твое» дыханьетолько миры уловленыв пылающих огнях техкусков стекла, которые нашлив лесу под деревом, раскрошенныеи сияющиеЛуису Зукофски

1968 Ян Пробштейн

Истина – это смех

двигаясь из одной комнаты в другую потрясенное,гибкое сердце, ничем не владея, как сказал Йейтс,возможно в глубине глаз, позднийобраз запечатлелся сияющего града, бездыханныхдеревьев, растущих из дыр на тротуаре, холодногосогбенного тела с ошарашенной мыслью, павшейодиноко, задница над чайником, либо потерянной ввихре этой судьбы либо той кружатся ли онивнутри самих себя? подобно множеству богов, как намсказано, мы проекции ли собственной жестокости?сгорбленная красота, покрывающая эту возможность, звонколоколов дня несется из одной комнаты в другую,беспокойная мысль извивается в углах, треугольникинад освещенными полами, мгновение свыше себякак однажды в один апрельский день 1767, Джефферсонпосеял Георгины, Жимолость, Бархатцы, ФиалкуСферическую, Мимозу, Петуший Гребешок, цветокпохожий на Метлу, Зонтик, Лавр, Миндаль, Сливы,Кайенский перец, 12 черенков Крыжовникаи страна была Арго, сказал он, одиночество,осознающее себя зеленый пузырек завеером гигант заточенный в тюрьме телабродит по собственной воле меж звезд вдалеке,в проекции бесконечной любви в ограниченной комнатесегодня сияет зима зимнее сияньеБлейк сказал, ‘Когда Мысль заключена в Пещерах. Тогдалюбовь пустит корни в глубочайшем Аде’ внеперспективы вне картины без рамы‘Я не могу, – писал он, – считать смерть ничем инымкак переходом из одной комнаты в другую’.1981 Ян Пробштейн

‘вселенная – часть нас самих’

мы были повсюду, неожиданно,и вкручивали ясности в бутылкии в форточкибеспокоил нас дверной проеммы прошли в дверь и подивилисьнад намижаворонки небесные гнездятся и ничегона стенах – сплетни зрения,как реки и желания, и чудесное,сгинулимы побывали везде, неожиданно –блистательная текстура к которой хор прибавилпыла, быстротышепоты разума, изгибы, мягкоочерченные землей замечательные прудыи камышипапоротники мечтают, возвращаяськ зелени расформирование,не-творение, доброта фрагментовжаворонки небесные гнездятся и ничегобп николу

1988 Ян Пробштейн

Птица в доме

истина летит голодная, по меньшей мере и отличнаяот прочих – хотя может быть один – Кафка сказал, растревоженно –у нее множество лицлица, которых жаждешь, легкокрыло неся светлые тени своихрасцветок кожи своей всемирной быстроты, гневной и смягчающейсвои громкие замечаниячто до кормежки стаи в одингод, одна из самых маленьких птичек Северо-Запада, влетелав дом стреловидная, паническая мысль меж стени трав угнездилась в верхнем правом углу рамыкартины Тома Филдса, при этом прелюбодей Гэндзиобнаружен – так Дама Мурасаки читает свой голубой свиток – иразрешила мне взять ее в руку мягкий, изощренныйразум оказав честь и поднять ее в воздухи на следующий год, снова, одна влетела в дом,почти уверена, как гость, в золотой короне крылатопаря среди старых открытий и приземлилась на крайтарелки с лазаньей моя рука дрожала, когда я взял ееи медленно двинулся, чтобы приподняв выпустить ее из окна ввоздух своего рода мысль как всякийищет продолжающееся противоречие пределов ивеществаШэрон Тесен

1991 Ян Пробштейн

4. Языковое письмо

Владимир Фещенко. Я=З=Ы=К как таковой: пятьдесят лет «языкового письма» в США[209]

Литературные опыты Гертруды Стайн и Эзры Паунда первой половины ХХ века стали двумя полюсами экспериментально-ориентированной поэзии в Америке. Первый полюс тяготел к стратегии минимализации: стайновское письмо построено на минимальных единицах языка, мельчайших сдвигах, «настойчивой» репетитивности, «перестройке» грамматики ради «языка, который рождается вновь». Второй, паундовский полюс связан со стратегией максимализации: работой с разнообразием языковых средств, композиционной усложненностью текстов, использованием разных языков и диалектов и в целом революционизацией языкового сознания. Эта полюсность отражалась и на жизненном поведении: с одной стороны, спокойная уединенность и литературная непритязательность Стайн, с другой – политический максимализм и литературный экспансионизм Паунда. Между двумя этими точками напряжения языка и происходили разряды поэтических токов в наиболее авангардных практиках американского письма последнего столетия. Линии экспериментальной литературы, ведущие от Стайн и Паунда, получают в исследовательской литературе такие наименования, как «дизъюнктивная поэтика»[210] и «язык разрыва»[211]. Именно эти линии сходятся в «школе языка» – деятельности сообщества поэтов, заявивших о себе в 1970‐х годах как о новом авангардном движении в экспериментальной литературе Северной Америки.

В становлении описываемой традиции участвовало еще несколько важных фигур и сообществ, которые стоит упомянуть. Это, во-первых, Эдвард Эстлин Каммингс, осуществивший практически в одиночку переворот в американском стихе. Это и Луис Зукофски, и весь круг поэтов-объективистов, сделавших «фактографию языка» поэтической техникой. Уильям Карлос Уильямс – создатель чисто американского типа письма (того, что он называл «американской идиомой») – был важным переносчиком авангардных идей во всей первой половине века. «Проективный стих» Чарльза Олсона, метафизический минимализм Роберта Крили (а также других участников школы Блэк-Маунтин), «сложная поэзия» Джона Эшбери и других авторов «новой американской поэзии» (названной так в известной антологии Дональда Аллена[212]) внесли свой вклад в становление поэтов «языковой школы».

Сан-Францисский ренессанс стал и географически, и культурно непосредственным «плавильным котлом» для многих из «языковых поэтов». Особенно стоило бы отметить роль менее известного, чем остальные, поэта Джека Спайсера. Примечателен он был тем, что некоторое время в молодости занимался академической лингвистикой под руководством известнейшего структуралиста Зелига Харриса. В частности, в своих лекциях он продвигал фантастические идеи о том, что язык является своего рода «оборудованием» для трансмиссии идей из космоса. Карьера его как лингвиста была короткой, зато лингвистический аппарат вошел впоследствии в его поэтические вещи. В 1965 году он выпустил поэтический сборник «Language», части которого носили названия лингвистических дисциплин: «Морфемика», «Фонетика», «Семантика» и т. д.; обложка же его повторяла обложку влиятельного научного журнала «Language». Фигура Спайсера как уникального поэта-лингвиста оказала существенное влияние на «языковое письмо» 1970‐х.

* * *

«Языковое движение» объединило в себе даже не одно, а ряд сообществ поэтов в разных точках США. В сущности, это движение – крупнейшее явление в американской авангардной литературе за последние полвека. Более того, это движение уникально еще и длительностью своей истории. Насчитывая пять десятилетий практики, оно по сей день остается наиболее масштабным поэтическим мега(и мета-)течением: практически все его участники продолжают активную деятельность сегодня. Некоторыми критиками «языковая поэзия» называется даже не группой или движением, а «тенденцией» в американском по преимуществу, но и в мировом авангардном письме – тенденцией к выдвижению на первый план языковой сделанности произведения-текста, материальности означаемых в поэзии.

При всей децентрализованности «языкового движения», историко-географически у «школы» первоначально было два основных центра – в Сан-Франциско и Нью-Йорке. Выходцы с