из Кветты мы пересекли невидимую «линию Дюрана» — границу между Пакистаном и Афганистаном, проведенную англичанами. На большом валуне было по-персидски написано приветствие «хуш амадид», и нам стало понятно, что мы неофициально и нелегально оказались на афганской территории. Здесь я вылез из джипа и снял с себя афганскую одежду. Я полагал, что мне будет лучше предстать перед афганским командиром как англичанину, в темном костюме с полосатым галстуком, вместо того, чтобы неубедительно маскироваться под афганца.

Полчаса спустя, сразу же после полудня, мы обогнули выступ скалы и попали на контрольный пункт «Хизби ислами». Над дорогой было натянуто зеленое полотнище со словами «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СВОБОДНЫЙ АФГАНИСТАН!». По обе стороны стояли бородатые моджахеды с автоматами Калашникова, перепоясанные патронташами, и угрожающе держали пальцы на спусковых крючках. Они производили впечатление суровых и храбрых бойцов. Нас спросили, что мы с собой везем, и мы показали свой нехитрый багаж — дорожные сумки с пакетиками орехов и изюма, фотоаппараты и магнитофоны. Как выяснилось, их интересовало только холодное и огнестрельное оружие, которого у нас не было. Даже бутылка водки у Джона Рича при всем их исламском фундаментализме бойцов не смутила. Когда мы выезжали из Кветты, бутылка была полная, теперь же она была наполовину пуста.

Ала Джиргу, деревню с глиняными домиками, моджахеды превратили в военный лагерь с противовоздушными постами, тренировочными комплексами, пекарней, лазаретом и даже гостевым домиком, куда нас и поселили. Там не было кроватей — только матрасы на полу, на которых мы должны были сидеть, есть и спать. В другом конце дома находилась дровяная печка, а за дверью — площадка для омовения, с краном, но без раковины. Туалетом служили ямы, вырытые в земле поодаль.

Командир Абд-уль-Рахман прежде был полковником афганской армии. Он перешел на сторону противника, отметив это весьма драматичным способом — уложив из пулемета несколько десятков собратьев-офицеров, сидевших в столовой. После этого он бежал к моджахедам. С нами он вел себя вежливо и гостеприимно, как ему велел долг мусульманина. Получив предписание из штаб-квартиры в Пешаваре, он охотно позволил мне встретиться с советскими пленными. Я сознавал, что несколько часов мы будем находиться в изоляции, без всякой надежды на помощь, как гости человека, известного безжалостной решимостью, жестокого бойца, одного из старших командиров экстремистской группировки «Хизби ислами», лидер которой был фанатичным противником Запада. С нашей стороны было бы весьма неразумно вызвать его раздражение или какие-либо подозрения относительно причин нашего визита.

Нас угостили лучшим из того, что здесь было — рисом и очень жидким соусом карри. По местной традиции, следовало правой рукой скатать рис в липкий шарик и макать его в соус, пропитывая рис насквозь. Овладеть этим процессом для западного человека трудно. Поэтому мы обрадовались, узнав, что специально для иностранных гостей у афганцев имеется запас ложек. Еще нам предложили хлеб, плоский и круглый, испеченный здесь же, в лагере, и немного сладкого печенья. Мы были довольны, что захватили с собой шоколад и изюм, хотя самым приятным воспоминанием о трапезах в Ала Джирге был чай. Крепкий и очень сладкий, он поднимал настроение, как шампанское.

Потом мы увидели советских военнопленных. Нам показали девятерых, пятеро из которых выглядели как европейцы, а четверо — как мусульмане. Испачканных в грязи и подавленных, их выводили по одному из ям в земле, где они содержались. Пленные всячески старались выказать благодарность моджахедам, сохранявшим им жизнь — по крайней мере, до сих пор, — взамен на их заверения принять ислам. В то же время они пытались дать мне понять, в каком отчаянном положении они находятся, надеясь, что я, быть может, помогу им выбраться из этой ужасной ситуации.

Я спросил одного из пленных мусульман, чего бы он хотел. Он ответил: «Я хочу жить. Где? Где угодно, только не в Советском Союзе». Другие сказали мне, что хотят попасть в Турцию, во-первых, потому что это мусульманская страна, а во-вторых, потому что турецкий язык похож на их родной. Их рассказы были путаными. Один из «мусульман», назвавшийся Назрулаевым, оказался Сергеем Целуевским, русским из города Ломоносова, что под Ленинградом. Часть пленников называла себя офицерами, полагая, что это придаст им ценности в глазах моджахедов, и те их пощадят. Другие наоборот преуменьшали свою роль в армии, рассчитывая, что пленившие их афганцы проявят большую снисходительность к простым солдатам.

Почти все они уверяли меня, что на родине их ожидает смертная казнь. Некоторым собственная судьба, похоже, была безразлична. Один, назвавшийся Сергеем Андреевым, выглядел совсем мальчишкой, хотя сказал, что ему девятнадцать. Казалось, что он сломлен и перестал бороться за жизнь. Его товарищи говорили, что парень не мылся уже несколько месяцев. От пленных исходил сладковатый запах гниения. Нам сказали, что некоторых моджахеды использовали вместо наложниц.

С двумя русскими обращались особенно плохо из за того, что они сказали моджахедам о своем желании вернуться в Советский Союз. Один из них, Александр Жураковский, утверждал, что был сержантом в танковой части. По его словам, он дезертировал, потому что должен был предстать перед военным трибуналом за халатность, проявленную во время боевых действий и приведшую к срыву операции. Он был в явном замешательстве, не зная, как себя вести с нагрянувшими невесть откуда странными людьми с Запада: то ли занять просоветскую, то ли антисоветскую позицию.

Он сказал: «Если я вернусь домой, наверное, меня расстреляют или посадят очень надолго. Но дома у меня остались родители, и я хочу вернуться туда. Я родился в своей стране, там же хочу и умереть. Тому, что я сделал, нет прощения. Я нарушил присягу, а за это есть только одно наказание».

Его держали в одной яме с Валерием Киселевым, который был в еще большем замешательстве. Он рассказал нам, что бежал из части в афганскую деревню, надеясь добыть гражданскую одежду, а потом пробираться домой, в Пензу. Сначала он сказал, что он офицер, потом вдруг заявил, что рядовой. То он говорил, что хочет вернуться домой в Россию, то — уехать на Запад. Противоречия в его словах вызвали у моджахедов подозрения. Он был одет в лохмотья, и ноги его были обмотаны тряпьем. Они сильно распухли, и никакая обувь ему уже не годилась. Киселев, Жураковский и еще один пленник, Сергей Мещеряков (который был тяжело болен, и нам его не показали), содержались в холодном погребе и видели дневной свет только два или три раза в году. Киселев не знал, какой месяц на дворе, и что Брежнев уже умер, и что у власти в его стране