в самом начале смертельного марша они поняли, что не смогут идти дальше, а может быть – свалились наземь еще раньше, во время бесконечных перекличек. Но лежали они в весьма причудливых позах. Хансу, как и всякому врачу, приходилось видеть в своей жизни немало трупов, но никогда еще они не выглядели так странно. Некоторые лежали свернувшись, обхватив руками прижатые к животу ноги, у других одна рука была поднята вверх, словно в последнюю минуту они пытались выпрямиться. Но всех объединяло то, что их головы были в засохшей крови, вытекшей из сонной артерии после выстрела в шею. Неужели конвой пожелал помочь им освободиться от страданий? Вряд ли. Скорее всего, эсэсовцы не хотели оставлять в живых свидетелей, которые могли дождаться освобождения русской армией.

Многие женщины лежали почти обнаженными, кто-то сорвал с них одежду. А обуви вообще ни на ком не было.

Когда они прошли с полкилометра по главной дороге, то увидели следы на снегу, ведшие от нее в сторону, к стоявшим там сдвоенным рядам бараков. Они свернули с дороги и пошли по следам.

Метров через двести они обнаружили первое живое существо: девушку, совсем молоденькую, почти ребенка. Увидав мужчин, она живо нырнула в барак. Они пошли следом за ней, Альфонсо открыл дверь, и у них прервалось дыхание. Они замерли на месте, не в силах пошевелиться. Отвращение, которое поднималось в них, было сродни тому, что испытывает больной человек, который чувствует приближение забытья в тошнотворном, сладковатом запахе хлороформа. Ханс стоял в дверях, ухватившись за косяк, потому что от ужасного вида сотен и сотен жалких существ, находящихся между жизнью и смертью, у него закружилась голова.

Совершенно невозможно было отвести глаза от лежавших рядами на нарах полутрупов, в которых едва теплилась жизнь. И зрелище это сопровождалось смешанным хором горестных жалоб, сменившимся, стоило им появиться в дверях, криками страха и мольбами о помощи. Только тогда, сделав над собой невероятное усилие, они вошли в барак.

Они поговорили с наиболее сильными женщинами, которые рассказывали примерно об одном и том же. Шесть дней назад лагерь подняли по тревоге. Всех медсестер и всех больных, которые могли хоть как-то двигаться, они заставили идти с ними. Остальные не могли покинуть постель. Никто не кормил их и вообще никак не помогал, никто не выносил из барака умерших. А у них самих не хватало сил ни на что. Всего несколько человек могли самостоятельно дойти до сортира. Остальные просто ходили под себя. Зловоние от их испражнений смешивалось с запахом немытых тел и газов, руки и ноги у многих были обморожены и уже почернели…

Все эти женщины были из Биркенау. Они поговорили с чешской девушкой. Нет, она ничего не знала о том, что какая-то часть депортированных могла повернуть обратно. Сама она попала сюда из Терезиенштадта вместе с родителями и сестрой-близнецом. Семью немедленно разделили, потому что делать анализы крови близнецов было одним из хобби лагерного врача. Вот почему она не знает, что стало с их отцом, а мама умерла от дизентерии два месяца назад. И теперь они с сестрой остались тут, рядом на нарах. Сестра умерла накануне. Перед смертью она попросила помочь ей повернуться, чтобы посмотреть в глаза сестре в последний раз. Совместными усилиями им удалось это сделать. А сегодня она тоже умрет. Она уже не может подняться и дошла до последней степени истощения.

Ханс выругался сквозь зубы. Он вдруг представил себе, какой была жизнь этой счастливой семьи на родине: папа, мама, две прелестные юные девочки-близняшки. Ему казалось – он видит их в родном городе, в Праге. Теплый летний день, и семья вышла прогуляться по городу. Они идут мимо множества кафе, выбирают одно из них, садятся на открытой веранде и заказывают что-нибудь выпить. Отец рассказывает о своей работе, о бизнесе, который наконец пошел в гору. А мама хвалит его за то, что он так упорно, много лет добивался своей цели и все-таки осуществил свою мечту. А девочки подшучивают друг над другом, когда мальчишка из их школы проходит мимо и смущенно машет им рукой.

– Ну что? – спрашивает папа. – Кто из вас двоих – эта счастливица?

Девочки краснеют, и вся семья смеется.

Вся семья погибла, и ничего подобного не будет. Последняя из них еще жива, она лежит здесь с обмороженными ногами и ждет смерти, и плачет, прижимаясь лицом к телу своей прелестной мертвой сестры.

Они вышли и направились к следующему бараку. В его дверях стоял человек, который оказался венгром.

Жак спросил его:

– Как ты сюда попал?

Венгр заметно нервничал, вдруг он повернулся, поглядел назад, и им показалось, что он боится кого-то, оставшегося в бараке, у него за спиной. Внезапно он схватил Жака за руку. Потом так же внезапно отпустил его. Провел ладонью по отрастающим волосам, снова оглянулся назад, во тьму барака. Создавалось впечатление, что он чем-то обеспокоен и смущен.

И тут он наконец заговорил на очень плохом немецком:

– Прошлой неделе с депортация прибыли. Всего нас был двенадцать сотен мужчин. Очень плохо, шли день и ночь, день и ночь. Я сам хорошо мог, на хороших ногах, была работа в хорошей команде, но много было кто не могли. Первый день, я считаю, тогда было больше сто упавших. Когда они падают в снег, эсэсовец считает раз, два, три, и потом он стреляет. Первый день мы идем, идем, идем сорок километров. Потом дальше, дальше. Три дня идем, и идем, и идем, и это сто километров. Нас осталось меньше и меньше, семь сотен, и мы идем. На все дороги к Верхняя Силезия лежат тела, тела. Третий день, был вечер. Тогда что-то неправильно случилось. Мы стояли. И эсэсовцы спорили и кричали друг другу. И я думал, наша дорога пошла к русским. И мы идем в лес – лесная дорога, под деревьями, вниз лощина, эсэсовцы по сторонам выше нас. Вдруг – стреляют, стреляют, стреляют… Я упал под дерево. И я живу, живу, да? Эсэсовцы уходят, уходят. Я встаю. Другие были живые, стонали. Не могли идти, не могли. Выстрелы были в живот, выстрелы были в ноги. Мы пошли три мужчины. Мы пошли по дорога назад. Мы прятали себя утро-день, потом вечер пришел – идем ночь, ночь. Фермеры дают для нас еду, едим.

– И