Затем мы вошли в большой амфитеатр Совета, в плавающую чашу, соединенную с главной структурой столицы богато украшенными мостами и причаленными декоративными паромами. («Они теперь почти не используются», – объяснил молодой член Совета.) Я увидел арки лифтовых труб, предназначенных для старших членов Совета, которые таким образом попадали прямо в амфитеатр, не подвергаясь унижению пребывания со своими сородичами.

И в самом деле: изящные формы и декор. Великолепная Пыль присоединился к группе своих коллег, членов Совета, и вступил в беседу с ними, а наши сопровождающие тем временем нашли ложи и места, где мы могли бы в удобных условиях и на видном месте ожидать вызова.

Роскошь требует особой безопасности.

Я оглядывал амфитеатр и думал, насколько же он мал, чтобы представлять руководство ойкумены. Три миллиона плодоносящих планет, но при этом всего пятьсот мест и приблизительно сотня лож. Четыре платформы для выступающих, расположенные по сторонам света. Все удивительно просто для самой столицы мира.

Купол наверху был разделен на четыре части и убран. На его место встали четыре сферы-дисплея, мерцающие репрезентациями двенадцати великих систем ранних Предтеч, в каждой из которых находится уникальная священная эпистола кредо и молитвы Мантии.

Молодой член Совета подошел поближе и доверительно сказал:

– Теперь мы разделимся. Тебя подвергнут осмотру и подготовят к выступлению. Три других свидетеля будут препровождены в гравитацию суда Совета.

– Дидакт?

– Сейчас он обязан находиться в другом месте. Вместо него давать показания будешь ты.

– Соответствует ли это закону? У меня нет ни его авторитета, ни опыта…

– Ты видел все, что видел он, я имею в виду то, что касается этих слушаний. И в тебе его имприматур.

Я не мог толком сказать о моем отношении к происходящему. Останется ли вообще что-нибудь от Звездорожденного, когда это закончится? Потом я подумал о людях. Возможно, вскоре я узнаю, живы ли они, но только в том случае, если их судьбы имеют значение для этих влиятельных Предтеч.

Вряд ли живы…

Амфитеатр быстро и бесшумно наполнился. Никто не говорил, пока судьи рассаживались по своим местам. Из центра амфитеатра поднялась платформа, на которой должны были разместиться шесть судей, окруженные циклопических размеров смотрителями, и низкая каста – агенты службы безопасности Совета в серой нательной броне.

Я разглядел среди них четырех Воинов-Служителей, включая и Славу Далекого Рассвета.

Платформа поднялась на пятьдесят метров, и тогда стали видны тяжеловооруженные стражи, обходящие ее огромные нижние поршни. Я спросил у анциллы, всегда ли принимаются такие меры безопасности.

– Нет, – ответила она. – Слушай внимательно мудрость Дидакта.

– А Библиотекарь здесь?

– Ее не пригласили.

– Она с Дидактом?

– Они не видели друг друга тысячу лет.

Ответов не было, но и я счел лишним спрашивать о том, что было невозможно узнать. Слишком много тайн, слишком много власти, слишком много привилегий. Я вдруг испытал отвращение, которое было так хорошо мне знакомо в пору моего манипулярства, когда я боялся превратиться вот в таких. Когда я боялся ответственности.

Помощники и ассистенты покинули главный амфитеатр и обосновались на наружных ярусах. Вскоре я сидел один в моей ложе – один, но с двумя смотрителями по бокам; их глаза-датчики горели красным цветом. «Неужели все эти смотрители так важны для слушаний?» – подумал я.

– Нет, – злопамятно сказала моя анцилла. – Я полностью работоспособна.

После этого она потускнела и исчезла на задворках моих мыслей, словно эти вооруженные искусственные разумы подавили ее своим присутствием и мощью.

Я попытался смирить все свое любопытство, все ожидания, все заботы. Не думай ни о чем.

Мне это не удалось.

Амфитеатр оставался спокоен, когда в воротах на дальней стороне чаши появилась вторая платформа. На ней находился обвиняемый, предположительно сам Архитектор, в этот момент скрытый за радужными занавесями, обеспечивающими чинность, если и не достоинство. Я с нетерпением ждал этого зрелища – неловкости магистра строителей, когда занавеси потускнеют и раздвинутся. Хотел увидеть его униженность, смирение.

Церемонии идентификации и присяги были краткими. Из пола амфитеатра поднялся смотритель метарх-уровня, его единственный датчик светился сапфировой голубизной. На уровне платформы с магистром строителей, который все еще был скрыт за занавесями, смотритель остановился, и короткий ряд мелодичных нот разнесся по амфитеатру сладкозвучными серебристыми волнами.

Первый блюститель суда – тот самый член Совета, который сопровождал меня с родительской планеты, – поднял руку.

– Совет признает юрисдикцию столичного суда корпусов строителей и Воинов-Служителей в процессе по многочисленным обвинениям строителя, известного как Фабер и прежде занимавшего должность магистра строителей. Все назначенные вершители закона участвуют в этих благопристойных и взвешенных слушаниях. Присутствуют свидетели. Прошу иметь в виду, что обвиняемый должен еще формально признать Совет и эти слушания.

Ропот неодобрения. И опять тишина опустилась в амфитеатр. Потом из-за зеленого занавеса на назначенное ему место выплыл смотритель гораздо меньшего размера. Он казался старше всех других изделий, что окружали нас, может быть, старше, чем сама столичная планета, а это означало более двадцати пяти тысяч лет. Его глаз сиял тусклой растительной зеленью. Я, конечно, слышал об этой персонализированной анцилле – о ней знали все Предтечи. Но от одной только мысли о том, что я нахожусь рядом с легендарным глазом-датчиком, по спине побежала холодная рябь ожидания и почтения.

Это был Надзиратель, который выполнял две функции: смотрителя тюрьмы и хранителя милосердия, потому что каждый Предтеча считает: те, кто надзирает за тобой в тюрьме, должны одновременно быть и теми, кто, когда придет время, защитит тебя и, возможно, выпустит на свободу. Таков древний закон, основы которого заложены самой Мантией.

Теперь зеленый занавес отъехал в сторону. Я был разочарован простым достоинством того, что увидел: не было никакой приниженной, склоненной фигуры, никаких цепей, никаких выкриков неодобрения, хотя последнее, конечно, было немыслимым.

Фабер стоял внутри поля ограничения, неподвижный как статуя; двигались только глаза, оглядывающие амфитеатр, членов совета и судей. Его глянцевитая серо-голубая голова с пушком белых волос почти не изменилась. Превратности судьбы – те, которые выпали на его долю, – не согнули его.

Совет, в свою очередь, молча разглядывал объект слушаний.

А тот продолжал неторопливо обводить глазами амфитеатр. Наконец эти глаза остановились на мне. То, что Фабер меня узнал, было очевидно, хотя на его лице не дрогнул ни один мускул. Он несколько секунд всматривался через пространство амфитеатра, потом отвернулся и стал ждать, когда шесть судей принесут присягу.