Тина подумала, что умерла, оказалась в аду, и теперь ейдемонстрируют мучения, уготованные грешникам, чтобы устрашить ее… Да, именнотак ей показалось в первые мгновения, потому что не могли, не могли же людиустраивать себе подобным такой ад на земле!

Однако могли… и это запечатлелось на видеопленке.

Пленник сначала зажмурился, потом открыл глаза – и в ужасеуставился на свое собственное лицо, по которому текли слезы. Из груди егорвался жалобный вой. Ему было больно, невыносимо больно! С трудом опираясь насвязанные руки, он стоял голый, на четвереньках. Несколько мужчин вразномастных одеяниях толпились вокруг. Они поочередно то держали его, не даваяшевельнуться, то подходили сзади, расстегивая штаны.

В этот миг Тина вдруг поняла, что никогда в жизни не поверитбредням о какой-то там утонченности любви мужчины к мужчине. Ничего, кромеотвратительного скотства, не было в этом будничном, а потому особенно жестокомсовокуплении. Впрочем, тут же промелькнула мысль: если бы ей пришлось увидетьсцену столь же зверского насилия над женщиной, разве не сочла бы она ее стольже отвратительной?

Тина, оцепенев, в ужасе смотрела на жуткие картины,мелькавшие на экране. И, самое ужасное: она не могла избавиться от этогозрелища. Точно знала, что крепко зажмурилась, однако видела все – до мельчайшихподробностей.

Наконец скоты насытились. Пленника развязали. Насильникиодин за другим выходили, даже не оглядываясь. Камера медленно обшарила все углыв убогой комнатенке с глинобитными стенами. Не осталось никого, кроме пленного.Возможно, даже съемка велась из другого помещения, через какой-нибудь «глазок».Пленник же, разомкнув веки, посмотрел прямо в объектив, и взор его былнезрячим, безжизненным.

Он все еще лежал – распластанный, раздавленный, словновыброшенный на берег штормом. Но вот наконец зашевелился, неловко подбирая подсебя руки и ноги, приподнимая голову… И замер, увидев в метре от своей головыпистолет.

Пистолет лежал на грязном, заплеванном полу, и пленникрванулся к нему, точно умирающий от жажды – к воде. Схватил, прижал к груди,баюкая, как младенца. Огляделся – в глазах сверкнуло живое, опасное… Щелкнулобоймой – и лицо вновь помертвело: обойма оказалась пуста. Патрон был толькоодин – в стволе. Когда Тина поняла, что означает этот жест милосердия, ей опятьзахотелось отвернуться, не видеть… И вновь она вынуждена была смотреть.

Пленник ощупывал пистолет. Выщелкнув на ладонь патрон изствола, он долго и пристально разглядывал его. Отправил в ствол и заглянул вчерный глазок дула. Поднес пистолет к виску, зажмурился… Потом прижал к сердцу.Помотав головой, сунул ствол в рот и сомкнул пересохшие губы на вороненойстали, которая тотчас затуманилась от его дыхания.

Камера бесстрастно фиксировала все подробности его движений,все детали мимики.

Он опять посмотрел в глазок смерти – черный, холодный…

Внезапно лицо его исказилось, он отшвырнул от себя пистолет– и принялся биться головой об пол, издавая рыдания, беспомощно сжимая кулаки.И слезы струились по его небритым щекам.

Экран зарябил – запись кончилась. Но пленник все еще смотрелна мельтешение черно-белых пятен – смотрел с тем же выражением недоверия иужаса.

Экран наконец погас, и плеер, щелкнув, вытолкнул кассету.

Этот звук вывел пленника из оцепенения. Он вздрогнул,осмотрелся – и обнаружил, что остался один в просторной комнате. Когда исчезчеловек в очках, он не заметили. Не заметила и Тина.

Да, хозяин незаметно вышел – но оставил свой пистолет…

Несколько мгновений пленник смотрел на него, потомзажмурился.

Открыл глаза – но пистолет не исчез. Тогда он бросился коружию, словно умирающий от жажды – к источнику.

Схватил пистолет, прижал к груди, баюкая, как младенца. Иобнаружил пустую обойму и единственный патрон в стволе. Долго смотрел в черныйглазок…

Лицо его исказилось гримасой. Он провел ладонью по глазам,вскинул пистолет к виску, постоял так секунду-другую – и вдруг отшвырнулоружие.

Пистолет ударился о стену. Грохнул выстрел.

Пленник даже не вздрогнул.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда отодвинуласькошма, закрывавшая вход, и вошли двое охранников.

На сей раз они были безоружны: несли маленький столик,уставленный едой. Поставили его перед пленником и вышли.

Тина едва не вскрикнула от изумления, но пленник, похоже,ничуть не удивился. Даже не взглянув на охрану, он уставился на столик. И вдругнакинулся на все сразу: на плов, виноград, жареную курицу, сыр, лепешки. Он ели давился. И глотал горячий чай из фаянсовой кружки. Тина отчетливо виделаэтикеточку опущенного в кружку пакетика – «Lipton».

И совсем уж невероятно: в центре стола высилась бутылкаводки. Однако пленник не притронулся к ней – взглянул, хмыкнул – и вновьнакинулся на еду. И по мере того, как он насыщался, лицо его обретало все болееумиротворенное выражение – даже отрешенное, можно сказать. Закурил – и сигаретане дрогнула в его руке, когда в комнате появился человек в очках.

Он присел напротив пленника и долго смотрел на него, мелкимиглотками прихлебывая из чашки, которую принес с собой.

– Кофе? – спросил наконец.

Голос у бородача был высокий, резкий, не женский, конечно,однако как бы и не совсем мужской. Да и во всех его движениях чудилось что-топочти женственное, возможно, змеиное. Почувствовав омерзение, Тина подумала,что ему, должно быть, по вкусу забавы вроде тех, что запечатлены на кассете.

Пленник кивнул и загасил сигарету о край резного столика.Загасил с совершенно невозмутимым видом. Человек в очках, однако же, ничуть нерассердился – губы его дрогнули в улыбке.

– Что я должен делать? – по-английски спросил пленник,прищурившись, глядя на незнакомца.

– Ничего, – промолвил тот по-русски. Говорил бородач с едвауловимым акцентом. – Более того: вы свободны. Сейчас вам выдадут одежду ипокажут, как отсюда без помех уйти. Часов пять придется пройти по горной тропе,но, думаю, справитесь.

Пленник кивнул. Он был по-прежнему невозмутим, и сладкоеслово «свобода», похоже, не произвело на него особого впечатления.

Человек в очках стремительно поднялся и направился к выходу.

И тут пленник растерялся.

– Нет, потом?.. – произнес он в нерешительности. – Что ядолжен буду делать потом?