Многих он помнил в лицо. От многих получал указания. Многих сам отправлял на опасные боевые задания. Но никто из них не внушал доверия. Время всех изменило, выкрасило в иные цвета. И ему казалось, все они имеют на лбу тайную мету, включены в «Проект Суахили».

– Виктор Андреевич, вот так встреча!.. – Его остановил широкоплечий крепыш в сером вольном костюме. Белосельцеву потребовалась секунда, чтобы вспомнить, кому принадлежит это круглое, скуластое лицо, волосы, то ли седые, то ли белесо-желтые, умные, ярко-голубые глаза. Кадачкин, полковник военной разведки, с кем свела судьба в Лубанго. Его лицо почти не изменилось с тех пор. Казалось, хранило гончарный африканский загар, в складках его пиджака еще оставалась пыльца фиолетовых ядовитых акаций и где-нибудь в гуще волос притаились частички красной африканской земли. – Сколько лет, сколько зим!..

Они обнялись, и Белосельцев почувствовал – вот кому он может довериться, вот кто может стать сотоварищем, отвратить беду.

Они ходили по вестибюлю кругами, не обращая внимания на толпящихся ветеранов, бестолково и радостно вспоминали.

– А помнишь, – Белосельцев обращался к Кадачкину на «ты», хотя, возможно, в те давние дни они оставались на «вы», – помнишь, как ты меня спас, когда этот стервец Маквиллен собирался меня похитить? Может, ангел тебя перенес на этот отрезок дороги Лубанго – Порт-Алешандро?..

– А помнишь, как ты ловил своих дурацких бабочек, а я те-бя прикрывал с автоматом? – радостно подхватывал Кадачкин, принимая это панибратское «ты». – Думаю, ну сейчас разведка буров появится, а у меня только один магазин с патронами…

– А помнишь, как ты вытащил нас с Аурелио из-под коряги и мы пробирались на бэтээре по сухому ручью и слушали, как стонет по соседству раненый слон?..

– Не было в моей жизни ничего прекраснее, чем та дорога в Кунене, где мы поджидали «Буффало», и я никогда не видел разом столько горящих броневиков и машин…

– А в моей жизни не было ничего лучше той бани, где твой прапорщик хлестал меня эвкалиптовым веником, вытапливая из кожи всю ядовитую гарь и копоть…

– А помнишь кубинку, с которой я отплясывал на веранде, и она расстегнула блузку и показала свою грудь?.. Нет, этого Белосельцев не помнил, это было уже без него. Но он радостно кивал головой, представляя, как кубинка, выпив лишнего, колышет бедрами, расстегивает военную блузку, освобождает смуглую, глянцевитую от пота грудь.

В вестибюле зазвенел звонок, приглашая участников встречи в зал.

– Ты где обретаешься? – Белосельцеву не хотелось расставаться со старым товарищем. – Чем на хлеб зарабатываешь?

– Так, кое-чем. Экспорт-импорт, сам знаешь, – отмахнулся Кадачкин.

– Нам надо с тобой повидаться, посидеть, выпить рюмку. – Белосельцев вытащил визитную карточку и уже на ходу, увлекаемый в зал, написал домашний телефон. – Позвони, не откладывай, буду рад… – И они расстались, потерялись среди хлопанья кресел, в просторном зале с освещенной сценой, на которой был установлен стол для президиума и возвышалась старомодная трибуна с дубовым советским гербом.

Еще несколько минут разноголосого ропота, нарастающая тишина, и на сцену вышел Премьер. Избранник, изящный и скромный, быть может, впервые в новой роли директора ФСБ появившийся на публике. Несколько молодых генералов, неизвестных Белосельцеву, из тех, что стремительно вознеслись среди бесконечных чисток и перестановок в спецслужбах. Шествие замыкал Гречишников.

Зал поднялся, приветствуя руководство. Белосельцев из первых рядов всматривался в Премьера, который казался окруженным легкой мутью. Избранник был подчеркнуто сдержан, слегка улыбался, но не залу, а какой-то своей отрешенной мысли, которая занимала его. Гречишников был строг, сосредоточен, как будто вел невидимое управление.

Слово было предоставлено Премьеру, и он, бравируя военной выправкой, бодро, твердо прошел к трибуне и сразу тронул стакан воды, повинуясь рефлексу оратора.

Он начал с того, что передал привет ветеранам от Президента, который, по его словам, все силы отдает укреплению спецслужб:

– Я военный, и готов подчиниться любому приказу Верховного. Но должен честно сказать, все приказы, которые я получаю как генерал и Премьер-министр, наполнены заботой о благополучии и величии России…

Несколько деликатных хлопков были ему наградой.

Затем он говорил о реформах, о трудностях, которые они встречают на своем пути:

– Демократия – дорогое удовольствие, но мы готовы платить за нее самую высокую цену, ибо за пределами демократии находится слепое насилие… – Многие поняли это как намек на разгром Парламента и, удивляясь его смелости, одобрительно захлопали.

Он перешел к обзору международных проблем.

– Сегодня у России нет внешних врагов, но я бы не сказал, что нет внешних долгов, – скаламбурил он, весело оглядывая зал, который наградил остроту негромким одобрительным смехом.

Он пространно говорил о внутренних проблемах, подчеркивая важность гражданского мира и согласия:

– Мы все здесь «государевы люди», готовы головы сложить за Отечество, но берусь утверждать, что худой мир с Чечней лучше доброй ссоры, и дело здесь не в статусе Ичкерии и не в слабости Москвы, а в том, что перестали гибнуть люди, а это самое главное… – Зал промолчал, но Гречишников ударил в ладоши, и ему отозвалось в разных рядах несколько громких хлопков.

– В подтверждение сказанного хочу сообщить, что усилиями наших коллег, некоторые из которых находятся здесь, в этом зале, генерал Шептун, задержанный несколько дней назад в Чечне, сегодня вернется в Москву. Как я обещал вам, поклявшись честью офицера. Мы ожидаем его появления в этом зале. Мне сообщили, что он благополучно сошел с трапа самолета Грозный – Москва. Вот это и есть, товарищи, миротворческий процесс!..

Зал радостно зааплодировал, воодушевленный освобождением генерала. Люди озирались, не появился ли он среди рядов, не выходит ли он на сцену. Белосельцев хлопал со всеми. У него отлегло от сердца. Его страхи и подозрения были маниями. Он торопил появление генерала, собираясь при встрече намекнуть на причину его злоключений. Объяснить ему, быть может, за рюмкой коньяка, какое участие он, Белосельцев, принимал в его вызволении.

– А сейчас я хочу сделать подарок нашему Дому офицеров. Хочу преподнести фарфоровую вазу, созданную мастерами советского фарфора в честь десятой годовщины ВЧК. Пусть этот шедевр займет свое почетное место в нашем Доме как реликвия нашей борьбы и наших побед…

Он повернулся к сцене. Появился порученец в форме полковника. Нес не без труда высокий картонный футляр в цветастой бумаге, перевязанный серебристой бечевкой, в котором таился подарок. Виновато улыбаясь, держал на весу нелегкий футляр, в то время как Премьер неторопливо, старательно развязывал на тесемке бантик. Легкой змейкой тесемка соскользнула на пол. Следом опала цветастая обертка. Премьер обеими руками потянул вверх высокую крышку, снял, победно улыбаясь. В руках порученца на подставке возникла отрезанная голова Шептуна, с закатившимися лунными белками, ржавыми, свалявшимися усами, приоткрытым страдальческим ртом. Зал ахнул. Порученец, ужаснувшись, выронил подставку, и голова с глухим стуком упала на сцену, несколько раз перекатилась, опрокинувшись на ухо, показывая залу спекшийся обрубок шеи. Белосельцев полуобморочно устремился со всеми к сцене, успевая заметить побледневшее, как мучнистый колобок, лицо Премьера, бесстрастный лик Избранника, и Гречишникова, чьи глаза сверкнули торжествующим блеском.