«Стать невидимкой… Использовать технологию „стелз“… Покрыть машину отражающим радиоволны составом…» – так думал он, желая освободиться от навязчивого страха.

Проносясь мимо рекламных стендов, где предлагалось шипящее мясо восточного ресторана «Тамерлан», выигрыши в казино «Голден пэлас», перламутровые писсуары фирмы «Ламонти», концерты Киркорова и маленькие пупырчатые уродцы корпорации «Би Лайн», Белосельцев углядел скромный лист, извещавший о выставке художника Поздеева, сибирского гения, умершего тихой смертью среди нарисованных ангелов, цветов и небесных светил. И уже вскоре был на Крымском валу, оставил машину у пустынного фасада, поднимался по каменным теплым ступеням.

Залы, через которые он шел в поисках выставки, были пустые, солнечные, с белесыми деревянными половицами. В сухом теплом воздухе пахло сеном, висели любимые картины. Он удивлялся, отчего нет людей, лишь сидят на стульчиках престарелые смотрительницы. Вошел в зал Поздеева, и душистый запах усилился. Исходил от картин в простых деревянных рамах, где, большие и свежие, стояли в вазах цветы, смотрели молчаливые животные из заповедных лесов, взирали спокойные темноглазые лики то ли святых, то ли языческих идолов. Белосельцев двигался от картины к картине, изображения становились все проще, лишались портретного сходства, с трудом угадывались люди, цветы и животные, и все превращалось в движение света. Он остановился перед высокой картиной, на которой сверкали ромбы, треугольники, сферы, расположенные в чудесной гармонии. В голубую глубину, словно в толщу прозрачного весеннего льда, залетел и замер вмороженный солнечный луч. Картина называлась «Чаша» и была предсмертной работой художника, который удалился от мира и в неустанных размышлениях и трудах стремился постичь суть бытия. Бытие открылось ему как равновесие множества миров и пространств, в центре которых находился голубой прозрачный кристалл. Так Поздеев изобразил Бога, открывшегося ему перед смертью в прозрении.

Белосельцев стоял перед картиной, восхищаясь и одновременно страдая. Картина не была к нему равнодушна, звала, побуждала к поступку. Он смотрел на нее не мигая, расширив зрачки, задержав дыхание. Картина стала вдруг волноваться, как отражение в воде, на которую пал легкий ветер. Холст перестал быть твердым. В нем открылся тонкий прогал, едва заметная скважина. И в эту узкую щель, в игольное ушко, торопясь, сбрасывая бренную плоть, превращаясь в тончайший луч, устремилась душа. Проскользнула в зазор, оставив опустелое тело безвольно стоять на сухих половицах. Его первый вольный порыв вознес его над Москвой, и он замер в восторге, опираясь на воздух, озирая розово-белый город, похожий на срез огромного дерева, в кольцах, слоях, в радиальных прожилках и линиях. В сердцевине был Кремль, алый, золотой и дышащий, и если присмотреться к Москве, то это был Спас, вышитый разноцветным шелком на зеленом полотенце подмосковных полей и лесов.

Вторым счастливым порывом он унесся на северо-запад, к псковским синим озерам. Он смотрел на них с высоты, видел туманные сосняки, слюдяной след от лодки, красного коня на лугу, низкое, туманное облачко летящих скворцов. Третьим мощным порывом он вознесся в Космос, глядя оттуда на далекую Землю, похожую на живое яйцо, где что-то переливалось, дышало. Оттуда, к черному, усыпанному звездами небу, летели души умерших, прозрачные, похожие на пучки разноцветных лучей. Одна душа пролетела близко от него, и это была женщина, которую он когда-то любил. Она не узнала его, улыбнулась, увлекая с собой, и он смотрел, как она удаляется, переливаясь словно капля росы.

Белосельцев стоял перед картиной, не понимая, что с ним только что было. Служительница с седыми буклями, державшая на коленях вязанье, удивленно на него смотрела.

Он вернулся домой счастливый и верящий. Мир, в котором он пребывал, на своих отдаленных окраинах был ввергнут в жестокость и хаос. Но по мере приближения к центру становился все ясней и прозрачней. И там, куда стремилась душа, находился божественный синий кристалл.

Утром он проснулся от звонка. Среди осколков сна он схватил телефонную трубку. Услышал голос чеченца Вахида, едва узнаваемый, без оксфордских замшевых интонаций, с кавказским косматым акцентом:

– Фальшивые!.. Вы нас обманули!.. Чеченца нельзя обманывать!.. Русский не понимает язык дружбы!.. Русский понимает язык пули!.. Арби сказал, что за это оскорбление вы заплатите кровью!..

– Не понимаю… Что случилось? – встревожился Белосельцев. – Объясните толком, Вахид…

– Вы нас подставили!.. Пять миллионов фальшивых долларов!.. Это обман, оскорбление и насмешка!.. Чеченцы не прощают насмешки!.. Я не отвечаю за последствия!..

– Постойте, Вахид, надо во всем разобраться…

Но уже пульсировали гудки в трубке.

Он понимал, что случилось нечто ужасное. И это ужасное заключалось в том, что он, Белосельцев, не понимал природу окружавших его опасностей. Двигался, действовал, переносил предметы, садился в автомобиль. Тешил себя мыслью, что прозорливо угадывал ход событий, опережал соперников, предвосхищал их коварные замыслы.

Он попытался обратиться к Гречишникову, чтобы выяснить суть происшедшего, но того не было ни дома, ни в «Фонде». Поехал в офис Копейко, но охрана у входа отчужденно сообщила ему, что Копейко отсутствует и едва ли будет сегодня. Он пытался дозвониться к Зарецкому по одному из многочисленных телефонов, но повсюду его вначале спрашивали, кто он такой, а потом холодно сообщали, что Зарецкий вне досягаемости.

Он пытался понять, что случилось. Вспоминал мельчайшие эпизоды последних дней, которые казались незначительными и ненужными, но теперь именно они должны были объяснить истинную сущность событий, выявить скрытую линию заговора. Астрос, желая ослабить Премьера, сдал Шептуна чеченцам, оговорив себе долю в выкупе. Зарецкий, извечный соперник Астроса, желая помешать его сделке, подсунул фальшивые доллары. Стремясь подвигнуть Премьера к «малой войне» в Дагестане, обрек Шептуна на заклание. Чокнулся рюмкой с экраном, на котором колыхалось опухшее, с обвислыми усами, лицо. Назвал чемоданы с долларами «ящиками Пандоры», откуда вырвутся война, разрушения, смерть.

Все мешалось и путалось. Белосельцев кружил по городу, не находя себе места, и ему казалось, что повсюду – из туманных, перечеркнутых проводами небес, из-за сетчатой Шуховской башни, из-за университетского золоченого шпиля, из рекламного щита «Ламонти», из солнечного разлива реки, – отовсюду корчит рожи Зарецкий.

К вечеру, не найдя никого из вероломных сподвижников, он отправился на Лубянку, где в Доме офицеров проводилась встреча Премьера с ветеранами спецслужб. В вестибюле было людно и шумно. Мелькали генеральские лампасы, слегка увядшие на прежних, советского покроя, мундирах. Дородные, вальяжные директора концернов и фирм узнавали друг в друге былых полковников внешней разведки. Строгие, в дорогих костюмах и галстуках, банкиры лишь неустранимой выправкой выдавали прежнюю свою профессию. Белосельцев встречался с былыми сослуживцами, обнимался, обменивался рукопожатиями. Он искал среди них поддержки, искал возможных союзников. Быть может, вот тот генерал, гроза диссидентов, автор хитроумных кампаний в прессе, после которых вольнодумцы, надышавшись мордовским ветром, высылались самолетами за границу, обменивались на пленных разведчиков. Генерал был стар, жалок, старался бодриться. Многие из тех, кого он когда-то преследовал, сидели теперь в Президентском совете, были законодателями мнений, травили старика злыми нападками. Или тот полковник внешней разведки, кто готовил боевиков для «Фронта Фарабундо Марти», обучал сандинистов, теперь, с модной стрижкой, в нежно-сиреневом галстуке, протянул ему руку нефтедельца, фрахтующего либерийские танкеры, снабжающего Кубу венесуэльской нефтью.