Моим родителям недоставало интеллектуальной любознательности. Отец закончил лишь среднюю школу, мама не закончила и девяти классов, и они не читали ничего, кроме местной ежедневной газеты, формировавшей и подкреплявшей взгляды нашего городка. Возможно, мама читала также ежемесячные женские журналы вроде «Домашнего очага» – с его «жизнеутверждающими» рассказиками, рецептами и полезными советами по домоводству. Все это определенно не способствовало интеллектуальной любознательности, и моей семье она была чужда.

В школе я, пожалуй, учился чуть лучше среднего, но, конечно, не блистал. Да, в старших классах, с седьмого по девятый, я попал в почетное общество лучших учеников и, должно быть, демонстрировал некоторые способности, однако они не выдержали тягот социального и экономического давления, с которым я столкнулся, заканчивая учебу. В десятом и одиннадцатом классах я был ни то ни се, учился «на троечку». Спортом я не занимался, одежды хорошей у меня не было, машины тоже. По экономическим причинам я не мог участвовать во внеклассных мероприятиях и посещать факультативы. Школа вызывала у меня отвращение, опыт учебы в старших классах деморализовал меня. Вместе с двумя такими же раздолбаями я даже подумывал бросить школу в одиннадцатом классе: мы втроем собирались уйти на флот. Почему мы выбрали именно флот, понятия не имею. Я даже плавать не умел! Остается лишь гадать, как сложилась бы моя жизнь, если бы я действительно осуществил эти планы. Теперь я усматриваю в них соблазнительную возможность не расти и не развиваться, и даже вероятность того, что они стали бы помехой для моего движения по общему для всего человечества пути.

В двенадцатом классе моя жизнь круто переменилась. К изумлению учителей и к моему собственному потрясению, в выпускном классе я стал круглым отличником и для меня впервые открылась возможность поступления в университет. Позитивным результатом стало то, что я вошел в мир критического мышления, а негативным – потеря моего ощущения определенности. Мои учителя недоумевали и не скрывали этого, но для меня в этом не было никакой загадки. Переходу способствовали три обстоятельства. Во-первых, я обрел цель своей жизни в Церкви. Это была совершенно религиозная цель, но тем не менее цель, причем в конечном итоге именно она вывела меня за пределы мира религии, где я вырос, в мир мысли, о существовании которого я тогда не знал. Вторым обстоятельством стало то, что в своем священнике я нашел образец для подражания и жизнь, которую мне захотелось повторить. И третьим обстоятельством стало появление у меня девушки. Ее звали Синтия[80]. Раньше ни одна девушка не хотела проводить со мной время. Я считался вечным неудачником. А Синтия помогла мне поднять самооценку, за что я буду ей всегда признателен. Подталкиваемый силой этих трех факторов, я обнаружил, что я очень любознателен и пытлив, и я на всю жизнь увлекся погоней за знаниями. С тех пор учеба стала для меня самым приятным видом деятельности. Как и людской род до меня, я перешел от игры в прятки к мышлению. Это был колоссальный шаг.

Религиозный импульс, полученный в начале жизни, в сочетании с открытием того, что я – мыслитель, помог мне сделать первый шаг к роли священника и к миру университета. Моя любознательность была чистой и неподдельной. Я с головой окунулся в университетскую жизнь, и благодаря упорному труду вышел на одно из первых мест по успеваемости. То же самое произошло и позже, в магистратуре. Я стремился овладевать знаниями, необходимыми для моей профессии. И учеба в университете, и написание диплома по богословию, какими бы увлекательными они ни были, казались недостаточными – я словно и не копнул, а лишь коснулся знаний. Все это распаляло мой интеллектуальный голод. Мне всегда хотелось большего, я продолжал стремиться к знаниям. Я становился старше, я стал священником и епископом, и пожелал выйти за рамки своей сферы, заняться вопросами, которыми не интересуется большинство священников. Мир естественных наук открыл для меня профессор Клейборн Джонс. Я входил в эту дверь как дилетант, одержимый желанием знать больше. Мне было недостаточно просто обсуждать эволюцию – я должен был прочитать о ней в первоисточниках. Я прочитал весь труд Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора»[81] и подробные примечания из «Путешествия натуралиста вокруг света на корабле "Бигль"»[82]. Я также прочел сочинение Роберта Фицроя, капитана корабля «Бигль» в том плавании. Фицрой высказывался решительно против неоднозначных и каверзных выводов Дарвина. Когда много лет спустя моя младшая дочь писала диссертацию по физике в Стэнфорде, я начал читать книги по физике, радуясь, что нашлись ученые, в том числе Хайнц Пейджелс[83] и Пол Дэвис[84], которые писали о ней так, что я их понимал, хоть и не имел специальной подготовки. Я читал «Математические начала натуральной философии» Исаака Ньютона[85], «Специальную и общую теорию относительности» Эйнштейна[86] и «Краткую историю времени» Стивена Хокинга[87].

Еще два университетских профессора, Уильям X. Потит и Мейнард Адамс, открыли для меня мир философии, и на протяжении многих лет я читал Джона Локка, Дэвида Юма, Бенедикта Спинозу, Рене Декарта, Джона Стюарта Милля, Блеза Паскаля и многих других.

Меня всегда завораживала музыка и интерпретация жизни в ней. В детстве единственной музыкой, с которой я сталкивался, были любимые мамины кантри и вестерн. Больше всего ей нравилась группа The Briarhoppers. Затем я узнал Фрэнка Синатру: его обожала моя старшая сестра. А в дни учебы в университете я начал слушать Баха, Гайдна, Бетховена, Верди, Вагнера, Моцарта и Малера. Меня увлекало то, как музыка или картина, отражавшие свою эпоху, одновременно являли собой вечную внутреннюю борьбу человека[88]. Я зачитывался книгами по астрономии и восхищался масштабами Вселенной, расстояниями, которые измерялись в световых годах и которые мой разум был не в состоянии вообразить себе[89]. К искусству Ренессанса я обратился, стремясь увидеть борьбу человека с религией и стремление отойти от нее[90].