неё на наволочке ржавчина, на что она ответила "Наверное, это мне лошадка наржала".

В другом случае слово "всадник", в понимании ребёнка, означает человека, который находится ву.

Слово "лодырь" означает человека, который делает лодки.

Слово "богадельня" — место, где бога делают.

То есть мы можем видеть, как дети по причине незнания слова просто берут знакомую его часть (корень) и преобразуют в известное им слово с тем же корнем.

Можно то же самое утверждать и о сновидении Македонского — его бессознательное не знало слово "Тир". В его арсенале не было образа, который бы мог обозначить такое слово визуально. Потому в своём архиве бессознательное и нашло образ, который содержал хотя бы идентичный с "Тиром" корень — "саТир".

Ведь и ребёнку, который не знает слова "всадник" с огромной вероятностью приснится именно сад с гуляющим в нём человеком.

Из всего этого, между прочим, следует, что если и словарный запас бессознательного формируется лишь в раннем детстве, то все остальные слова, поступающие в него в дальнейшем, претерпевают изменения по той причине, что их значение ему неизвестно . А не потому, что оно намеренно искажает их суть, чтобы представить в сновидении в зашифрованном виде. То есть данное предположение наносит (уже не первый, а всего лишь очередной) удар по гипотезе Фрейда насчёт того, что сновидение именно целенаправленно искажает суть скрытого мыслительного процесса.

Исследования показывают, что при изучения нового (позднего) языка задействуется левое полушарие, где этот язык и оказывается локализован (Черниговская, 2013. С. 251–261), тогда как родной язык локализован в целом в обоих полушариях. Исходя из этого, вероятно, что знакомство с новыми словами на родном языке будет происходить по схеме изучения иностранного языка, то есть эти новые слова родного языка также будут локализоваться в левом полушарии. По этой причине все новые слова будут в бессознательном подлежать дроблению — неизвестное "портал" во сне будет изображено как морской порт алого цвета ("порт + ал") или же сгущению (неизвестное "карательный" во сне будет изображено в виде деревянного человека — "кора" + "тело", поскольку на слух "карательный" не отличается от "корательный"), то есть разбиваться в правом полушарии на те слова, что могли быть знакомы индивиду в возрасте до 10 лет.

Это говорит о том, что бессознательное в сновидении при формировании странного непонятного образа далеко не всегда производит какую-либо "кодировку", если понимать под этим некий целенаправленный процесс с целью скрыть некий тайный смысл. Но, вероятно, оно всего лишь "говорит" на известном ему языке. Просто у него нет другой возможности, потому как оно не знает многих слов, поступающих к нему после определённого возраста (когда окончательно созревает мозолистое тело и происходит окончательное функциональное разделение полушарий).

Равно так, как поступают дети.

В ранней речи детей мы также встречаем и первый прообраз сгущения, когда ребёнок комбинирует новое слово, пытаясь объединить в нём известное свойство предмета и его непривычное название. Так, в слове "мокресс" ребёнок объединяет "мокрый компресс". В слове "мазелин" объединяет "мазать вазелин".

В слове "самолётчик" ребёнок объединяет "самолёт" и "лётчик", в слове "колоток" — "колотить" и "молоток", в слове "наниткивать" объединяет "нанизывать нить", а в слове "улиционер" объединяется "улица" и "милиционер" (Лурия, 2006).

Всё это не что иное, как образцы психоаналитического сгущения, впервые проявляющиеся в поле ранней вербальной деятельности ребёнка.

Таким образом, анализ многих известных фактов о бессознательном и фактов о мышлении ребёнка с чрезвычайной настойчивостью толкает нас к мысли, что и первое, и второе — это одно и то же. Одно явление, попросту имеющее два названия.

В известных пределах бессознательное — это понятийный аппарат ребёнка в чистом виде.

Ребёнок, сформировавшийся в нас когда-то, никуда не исчезает, а остаётся навсегда в глубинах нашей психики. И детские потребности никуда не исчезают, но лишь обрастают социальными установками разных сортов и сложностей, вследствие чего они претерпевают изменения, перенаправляются в другие русла деятельности, но эти изменения лишь кажущиеся, лишь внешние, суть же их остаётся прежней.

Впервые о концепции "ребёнок внутри нас" я задумался тогда, когда решил вырваться из оков собственной стеснительности и нерешительности и начал активно общаться с людьми (было это ещё классе в девятом школы). Множество встреч с самым разным контингентом, шутки, смех, серьёзные разговоры — так получилось, что с детства у меня была неплохо развита наблюдательность. А тут она как-то сама невольно была направлена на людей — внимательно смотрел на движения своих собеседников, на манеру речи, её экспрессию и мимику лица. Иными словами, сканировал их по самым разным параметрам в одну секунду времени.

Изначально вся эта затея преследовала собой одну единственную цель — в каждом отдельном случае выяснить, как проходит мой контакт с человеком. Расслабился ли собеседник, верит ли мне, располагаю ли я его к себе (думаю, данная цель станет особенно понятна, когда скажу, что почти все эти встречи происходили с женской половиной, с которой до этого в своей жизни я общался очень вскользь, поверхностно, а потом решил наверстать упущенное). Так я стал приглядываться к невербальным способам передачи информации. Постепенно научался определять что-либо по улыбке, по интонации голоса, расположению рук относительно тела и прочему вороху деталей.

Со временем всё это действительно стало сообщать мне гораздо больше, чем можно передать словами. Очень быстро я начал улавливать некие общие характерные признаки того или иного эмоционального состояния собеседника. Я научился без труда определять, как ко мне относится конкретно взятый человек.

Но на этом всё не остановилось. Во многих случаях так получалось, что отношение людей ко мне становилось чрезвычайно доверительным, что естественным образом сказывалось и на содержании разговоров — очень часто люди принимались рассказывать о своей жизни такие вещи, которые не рассказывали даже своим повседневным друзьям. Открывали мне душу. Они сами потом в этом признавались.

Дальше я вдруг стал прослеживать определённые параллели между рассказами людей об их жизни (и в особенности о периоде их детства) и их поведением в настоящем, зрелом возрасте. В какой-то период я вдруг стал понимать, что вот этот элемент в поведении собеседника очень логично связан с конкретным событием из его детства — обычно это было то или иное отношение к нему со стороны его родителей.

Дальше — больше.

Общаясь с всё новыми людьми, я вдруг словно научился видеть в манерах каждого из них, во всей совокупности элементов его поведения его собственное детство. Научился видеть его родителей, его отношение к ним и их отношение к нему.

Это нелегко описать