Может, потому каждое ее движение на сцене сродни волшебству?

За окном поезда мимо проплывали сплошные города и поселки. Это в России можно часами, а то и сутками ехать среди полей и перелесков, во Франции живут плотно, особенно вдоль дорог.

Анна не была в России давно, так давно, что, даже закрыв глаза, не могла многое вспомнить. Как звали воспитательницу в училище? А горничную, что заплетала косы? Как бабушка называла булочки, которые пекла? Другие зовут шанежками, но у бабушки было особое название.

Словно другая жизнь, увиденная на сцене или в кино.

Павлова живо помнила костюм Павла Гердта в «Спящей красавице» – том самом первом спектакле, после которого заболела балетом, но не помнила собственное платье на вступительном экзамене. Казалось бы, какая разница, но иногда ее брало отчаянье, что под напором многого увиденного тот мир уходил и из памяти тоже.

Она стояла у окна, упершись лбом в стекло и глядя вдаль невидящим взглядом.

– Хочу в Россию…

– Что, мадам? – переспросил вежливый проводник, оказавшийся рядом.

– Все в порядке, спасибо.

Сказала почему-то по-русски, хотя и от русского уже отвыкла, но он понял. Мадам Павлова… кто же не знает знаменитую балерину? Слов не понял, но понял тон, улыбнулся:

– Да, мадам…

Она снова уставилась в окно и мысленно возразила сама себе:

– Хотеть можно сколько угодно.

В 1924 году в Лондон приезжала мама, сумела-таки хоть ненадолго выбраться. Не потому что занята страшно, просто мама осталась в той, другой жизни. Это ни хорошо, ни плохо, ей там лучше. Любови Федоровне в год визита было шестьдесят пять, она русская, питерская до мозга костей. Айви-Хаусом восхищалась, лебедей разглядывала издали, жалея, что Анна приказала подрезать им крылья:

– Пусть бы летели, Нюрочка. Лебедь птица верная, она обязательно вернется весной.

– Мамочка, они в неволе родились, в неволе выросли. Куда им улетать и откуда возвращаться?

Любовь Федоровна упрямо возражала:

– Птица всегда небо найдет, она не человек, чтобы на чужбине жить.

Сказала и смущенно замолчала, а потом принялась хвалить имение, мол, как у вас тут красиво, как замечательно.

Анна предложила:

– Так оставайся. Не хочешь жить прямо здесь с нами, мы тебе быстро отдельный домик построим. Привезешь свою русскую прислугу, будешь чай с баранками из самовара пить.

В ответ невеселый смех:

– В России давно нет прислуги, Нюрочка. И баранки я не люблю, и самовара нет. Но на добром слове спасибо.

– Все равно оставайся. Без прислуги, без самовара.

Любовь Федоровна на мгновение задумалась, вздохнула, но что-то подсказало Павловой, что мать помедлила не из-за сомнений. Так и есть.

– Нет уж, Нюра. Я домой, в Россию. Лучше ты со мной. – И заглянула в лицо с надеждой: – Поехали, а? Тебя в театре не забыли, в училище, слышно, Ваганова Агриппина командует, а недавно на Театральной Ширяева встретила. Как и узнал-то, никогда же близко знакомы не были. Все о тебе расспрашивал, но сказал, что ты не вернешься. Нюра, а он ведь вернулся, снова учит…

Анна стояла, закусив губу, не в силах ответить, чтобы не разреветься.

– Поехали, Нюрочка? Домой.

Анна справилась, вздохнула:

– У меня много обязательств, мамочка. Контракты, договора. И не во мне дело, слишком многие без работы останутся. Не могу труппу бросить.

– Ну да… ну да…

Больше Любовь Федоровна не спрашивала и не предлагала, только вдруг заторопилась обратно. На все вопросы уклончиво твердила, что у нее там кошка Мурка, подруги и говорят там по-русски, а ходят как нормальные люди, по правой стороне.

Больше Анна с матерью не виделись, но при прощании Павлова твердо обещала, что, как исполнится пятьдесят, бросит выступать, а преподавать вернется в Петербург.

Мать пробормотала:

– Семь лет… доживу ли?

И вот эти годы прошли. Мама по-прежнему жила в Петербурге, прихварывала, приезжать в Лондон не собиралась и в письмах домой не звала. Аня понимала почему – не хотела бередить дочери душу, если уж та решила жить на чужбине, так пусть хоть не мучается из-за материнских выговоров.

– Вернусь, вот увидишь, вернусь! – мысленно пообещала Павлова и в ту минуту свято верила, что обещание выполнит. Не может не выполнить.

Ей скоро пятьдесят, совсем скоро. Это ВОЗРАСТ для балерины, рубеж.

И не важно, что еще полна сил и замыслов, что хочется танцевать, есть что показать и чем удивить. Старуха…

Когда будет юбилей, о нем обязательно вспомнят, обязательно подчеркнут. И с того дня вольно или невольно будут приглядываться к ней на сцене, сравнивать каждое движение с виденным прежде – не изменилось ли, не стала ли хуже танцевать (возраст), щадить себя, не потеряла ли технику, душевность… Даже если не потеряет, все равно скажут, мол, еще вчера было куда лучше, неудивительно, ведь ей полсотни лет. Посочувствуют, что даже божественная Павлова и та подвержена возрасту.

Чтобы этого не говорили, она должна танцевать завтра лучше, чем делала это еще вчера, и усталости не имеет права показывать.

Вот и гнала себя вперед и вперед, чтобы не поддаться времени, чтобы успеть еще и еще что-то, освоить новое. Отдыхать потом… когда-нибудь…

Анна потеряла счет переездам, привыкла жить в поездах, на кораблях, в гостиницах. Плохо спала под стук колес, плохо переносила морскую качку, о гостиницах даже не задумывалась, нигде не было ни уюта, ни покоя. Публика требовала «Лебедя», хотя Анне самой нравился этот номер, она устала умирать в танце. Иногда возникала мысль переделать номер, но Виктор был прав, утверждая, что не поймут.

– Анечка, ты обречена быть лебедем, только продержись еще четверть века.

– Зачем столько?!

– Пока все не увидят этот номер.

– Я устала, Виктор, я танцую все хуже и хуже. Нельзя так. Ты мог хотя бы поинтересоваться моим состоянием, прежде чем заключать контракты на следующий год?

Дандре спокойно пожал плечами:

– Я забочусь о тебе и о труппе. Чтобы им было на что жить, нужно большое количество выступлений. Ты прекрасно это понимаешь. Если ты не намерена выступать, скажи заранее, мы уплатим неустойку всем – от артистов до организаторов гастролей, уволим труппу и все. Правда, для этого придется распродать все, что у нас есть, и закрыть твою школу.

Знал чем брать, ответственность перед всеми, кого она приняла в свою труппу, и перед малышками-сиротами, которые обучались и содержались в их школе, могла заставить Павлову не только еще двадцать пять лет танцевать «Лебедя», но и взойти на Эверест на пуантах.